— Все стражники, какие еще остались, сейчас стоят вокруг Ватикана. Остальные разбежались, как и большая часть слуг… Но если они услышат, что отец и Чезаре идут на поправку, они могут вернуться.
— Тогда мы должны поторопиться, — сказала я. — Кто сейчас при них?
— С Чезаре сидит дон Микелетто Корелла… — Лицо Джофре исказилось от ненависти. — Не из верности. Он выжидает, словно ястреб, чтобы не пропустить момента, когда Александр умрет или Чезаре станет хуже… а тогда он украдет столько сокровищ и власти, сколько сумеет. С отцом сейчас никого, не считая его камерария Гаспара — тот и вправду горюет по нему.
На миг меня охватила растерянность. Судьба требовала, чтобы последний удар нанесла я, но Джофре вряд ли сможет провести меня мимо стражников в апартаменты Борджа, не вызвав подозрений.
Я взглянула сквозь открытые окна на крохотные фигурки, движущиеся по площади Святого Петра, на темные волны жара, поднимающиеся от брусчатки. Стояло лето, время карнавала, и я вдруг словно бы перенеслась в виноградник, на другое празднество, где я сидела между Хуаном и Чезаре и меня интриговал гость в маскарадном костюме.
Я подошла к бархатному плащу, который так и валялся на мраморном полу, и подняла его. Плащ был с капюшоном; он спрячет мои волосы. Я повернулась к мужу и сказала:
— Мне нужна маска. Такая, чтобы полностью закрывала лицо. И платье куртизанки. Чем вульгарнее, тем лучше.
Джофре непонимающе уставился на меня. В моем голосе прорезалось нетерпение.
— Ты знаком с такими женщинами. Ты можешь найти эти вещи. Поспеши: нам надо управиться до захода солнца.
Маска, принесенная Джофре, была прекрасна: кожа была вырезана в виде крыльев бабочки, укреплена по краям и раскрашена в насыщенные фиолетовый и сине-зеленый цвета. Она закрывала лишь половину лица, оставляя открытыми губы и подбородок, и потому мой находчивый муж прихватил подходящий к ней веер из павлиньих перьев. Платье с нескромно низким вырезом было сшито из кричаще-яркого алого атласа — я никогда не носила ничего подобного. Я попросила Эсмеральду срезать немного ткани с подола и сшить маленький карман — такой, какой у меня был для стилета. Она все сделала без лишних вопросов; точно так же не сказав ни слова, она помогла мне облачиться в наряд куртизанки, закрепила маску и набросила мне на плечи черный плащ. Спрятав волосы под капюшоном и прикрыв низ лица веером, я сделалась окончательно неузнаваемой. Теперь оставалось лишь одно: я опустила в потайной карман флакон с остатком кантереллы.
Джофре смотрел на меня с нескрываемым вожделением. Я одновременно была польщена и ощутила укол ревности: его реакция напомнила мне обо всех тех шлюхах, с которыми он спал за время нашего брака. Но я подавила разгорающийся гнев и протянула ему руку.
— Давайте прогуляемся вместе, дон Джофре, — жеманно произнесла я. — Я сейчас не против подышать вечерним воздухом на площади Святого Петра.
Джофре попытался улыбнуться, но он слишком терзался страхом. Я заметила, что сегодня вечером он прицепил к поясу кинжал — на тот случай, если наше предприятие снова потерпит неудачу. Я крепко, подбадривающе сжала его руку, и мы вышли из безмолвного, никем не охраняемого замка Сант-Анджело.
Из-за серьезности того, что я вознамерилась совершить, все мои чувства приобрели ту особую остроту, какую я испытывала в период безумия. На мосту было мало прохожих: несомненно, потому, что большинство горожан уже сидели по домам, опасаясь беспорядков, вызванных смертью Папы. Я смотрела на тусклые огоньки дворцов и лодок, отражающиеся в темных водах Тибра; никогда еще от реки так не несло зловонием болота и разлагающейся плоти.
Перейдя мост, мы вступили на площадь Святого Петра. В том году, когда я очутилась в замке Сант-Анджело — в год юбилея, — площадь была переполнена паломниками; нынче же на ней не было никого, кроме нескольких прохожих.
Когда мы добрались до ворот Ватикана, мое сердце забилось быстрее. Усталые, угрюмые молодые солдаты встретили меня настороженными взглядами; сейчас их уже было меньше, чем поутру. Я крепче сжала веер и прикрыла лицо. Но, узнав Джофре, стражники тут же поклонились и отворили ворота, ни о чем его не спрашивая.
Так я в последний раз взошла по ступеням папского дворца.
Мне больно было идти по этим знакомым залам: сам воздух здесь был тяжелым от предательства и горя. Когда я вступила в апартаменты Борджа, избыток позолоты и украшений показался мне не восхитительным или великолепным, а зловещим.
Я прошла через Зал сивилл — за то время, что меня здесь не было, его отмыли от крови и придали ему прежний роскошный вид. Я опустила глаза и заставила свое сердце ожесточиться.
— Сюда, — сказал Джофре и провел меня в Зал святых, где состоялось столько празднеств.
Теперь зал был превращен в своего рода лечебницу. Здесь появилась большая кровать с балдахином; на столах стояли тазы с водой, бутыли с водой и вином, кубок, какие-то лекарства; тут же лежали полотенца. Джофре сказал правду: Александра бросили все, кроме Гаспара, который спал в кресле рядом с кроватью понтифика.
Посреди кровати, прямо под яркой фреской, изображающей Лукрецию в виде проницательной святой Катерины, лежал Папа. Шапочка была снята, обнажая лысую макушку и пряди растрепанных седых волос, пушистых и нежных, словно у младенца. На нем была лишь льняная ночная сорочка; простыня накрывала тощие ноги и круглый, выпирающий живот. Папа тоже дремал, хотя глаза его были приоткрыты; веки опухли и почернели; лицо приобрело сероватый оттенок, а щеки запали, придавая Александру сходство со скелетом.
Я выпустила руку Джофре. Он подошел к Гаспару, осторожно встряхнул его за плечо, чтобы разбудить, и что-то прошептал испуганному камерарию. Уж не знаю, что именно он ему сказал. Мне было достаточно того, что ложь моего мужа сработала: Гаспар встал и вышел из зала.
Я повернулась к Джофре.
— Муж, — сказала я. — Возможно, тебе тоже лучше было бы выйти.
— Нет, — твердо ответил он. — Я прослежу, чтобы тебе здесь ничего не угрожало.
Я прошла к столу, положила на него веер, потом налила в кубок немного вина. Пока Джофре наблюдал за входом, я извлекла зеленый флакон, высыпала в вино половину его содержимого и размешала. Этой дозы хватило бы на пятьдесят человек, но, достаточно хладнокровная для совершения убийства, я все-таки не была жестокой. Я хотела, чтобы Александр умер быстро, без страданий.
Удостоверившись, что все готово, я кивнула мужу. Джофре отошел от двери, присел на край кровати и осторожно коснулся руки старика.
— Отец, — позвал он.
Веки Александра дрогнули; он в замешательстве взглянул на своего мнимого сына.
— Хуан?
— Нет, отец. Это я, Джофре.
На глаза моего мужа навернулись слезы, лицо вдруг исказилось от горя. Я подошла к нему, держа кубок.
Александр сразу же узнал меня, невзирая на всю маскировку.
— Санча? — Голос его был слабым и пронзительным, но в нем проскользнула нотка веселья. Кажется, он рад был видеть меня. — Санча, ты пришла меня навестить… А что, уже карнавал?
Александр словно позабыл об убийстве моего брата и о том, что меня заточили в тюрьму. Он говорил со мной, как мог бы говорить с Лукрецией в поисках тепла и утешения.
— Санча, а где Хуан?
Я обошла мужа и выступила вперед.
— Он спит, ваше святейшество. И вам тоже нужно поспать. Вот. Это вам поможет.
Я поднесла кубок к его губам; Александр пригубил, закашлялся, но потом отдышался и сделал несколько глотков. Когда я отставила кубок, он скривился:
— Оно горькое.
— Самые действенные лекарства всегда горькие, — отозвалась я. — А теперь отдохните, ваше святейшество.
— Скажи Джофре, чтобы он перестал реветь, — брюзгливо произнес он, потом вздохнул и опустил почерневшие веки.
Я коснулась его щеки тыльной стороной ладони; кожа была мягкой и тонкой, словно пергамент.
Я тоже вздохнула, и с этим вздохом меня покинула боль, давно терзавшая мою грудь, — как будто кто-то извлек оттуда меч. Я осознала, что от меня ничего больше не требуется: мы с кантереллой сослужили свою службу.
