Наконец Хабель добрался до Орлиного гнезда. Отдышавшись, сердито оглянулся назад. Темными косматыми копнами неслись с Байкала тучи и липли к гольцам. Сквозь просветы, далеко-далеко внизу чернел кедровник, в котором петляли по его чумнице[1] стражники.
На суровом лице появилась злорадная улыбка: «Хотели Хабеля взять!..» Таежник, освободив от юкс[2] онемевшие ноги, уселся на лыжи.
Только здесь, на огромной высоте, находясь вне опасности, Хабель почувствовал страшную усталость. Такую усталость, когда человеку бывает трудно пошевелить даже, пальцем. В ушах шумит, сами собой закрываются веки. Хочется лечь на лыжи и заснуть.
Двое суток без сна, почти без пищи, он уходил от настырных стражников.
Вторая трубка крепкого самосада лишь на короткий миг взбодрила его. После этого наступила непреодолимая слабость, и Хабель, не в силах больше сопротивляться, свалился на бок.
Сон пришел сразу же, словно окутав таежника темным медвежьим пухом.
А в это время со стороны Баргузинской долины медленно поднимался человек. За спиной у него тяжелая поняга[3]. Он часто останавливается и поправляет широкие, из сыромятной кожи лямки.
Голец, покрытый многометровой толщей снега, похож на огромное яйцо диковинной гигантской птицы.
Преодолев последний взлобок, человек в нерешительности попятился назад. На темно-бронзовом обмороженном лице выразился испуг. Руки судорожно сжали винтовку. Оглянувшись вокруг, он согнулся и поспешно скатился назад. Остановившись, прислушался. Безмолвие. От напряжения звенит в ушах. «Кто там лежит?.. Почему без огня?.. Добрый?.. Худой?.. Жив ли он?.. — пронеслись тревожные мысли. — А вдруг это стражник прикинулся больным?! Что же делать?.. А?.. Убежать без оглядки… Нет, худо будет… Горный хозяин рассердится… Закон тайги не велит бросать попавшего в беду человека»…
Осторожно подойдя к лежащему, взглянул в лицо. Из груди вырвался вздох облегчения: «Петрован Хабель!.. С ума спятил… вздумал спать на таком морозе без огня…»
— О-бой, Хабель!.. Хабель!.. Пожальста, кончай спать! Уй!.. — таежник в отчаянии затряс товарища. Наконец ему удалось кое-как разбудить спящего. Хабель бессмысленно замычал, стараясь выдавить какое-то слово. Красные воспаленные глаза словно ослепли и, ничего не выражая, тупо блуждали по лицу эвенка.
После долгой тряски Хабель немного согрелся, и к нему вернулся дар речи, ожили острые, живые глаза.
— Ха… паря… Остяк… Здорово, друг… — вырвались с хрипом слова.
— Здоров, здоров, Хабель! Однако, болела шибко?..
— Нет… спать захотел… устал… Помоги подняться. — Хабель с помощью Остяка встал на ноги и тут же со стоном опустился на лыжи.
— О-бой! Однако, тебе шибко худо есть!.. Сиди на лыжах, я тебя тащить будем…
С трудом добравшись с тяжелою ношей до соскового бора, Остяк быстро срубил сухое смолистое дерево и разжег жаркий костер. Через четверть часа Хабель, обжигаясь, жадно глотал горячий чай. Отогревшись, глухим простуженным голосом рассказал, с каким трудом ему удалось уйти от стражников. «Одни-то стражники в первый же день махнули бы рукой… А то с ними сам Сватош ходит… Ох и настырный же проклятый чех… даже ночь его не держит…» — закончил Хабель свое печальное повествование.
— Шибко будет гонять — стрелять нада… — с твердой решимостью заявил Остяк.
— Где бы подобрать скалу повыше да спихнуть его, чтоб косточку ворон не нашел… — Петрован хотел еще что-то сказать, но, навалившись на колоду, заснул.
Всю ночь сидит у огня угрюмый эвенк. Свою теплую козью безрукавку отдал Хабелю, а поэтому самому приходится часто-часто греть то спину, то грудь, двигаться беспрестанно. Бросая на товарища озабоченный взгляд, бормочет на родном языке: «Пусть отсыпается друг, а я как-нибудь прокоротаю ночь… Дело привычно…» Много трубок крепчайшего самосада искурил он, много дум передумал. Откуда-то из глубины души приходят беспокойные мысли. «Подлеморье-то наша земля… тунгусская… Великого Самагирского рода… Мои-то предки жили и промышляли по подлеморским рекам. Там и сейчас могилы ихние, в темных кедровниках прячутся от любопытных глаз русских людей… А почему Остяку нельзя промышлять зверя тут, рядом, у могил его предков?.. Видал, заповедник какой-то придумали. Черного соболя бить запрещают».
А Петрован стонет во сне, скрежещет зубами, выкрикивает несвязные слова брани. Он и во сне убегает от стражников.
Мало кто помнил, что фамилия этого охотника — Молчанов. Все его звали по прозвищу «Хабель». (От искаженного кобе́ль).
Остяк, взглянув на товарища, тяжело вздыхает, заботливо поправляет на нем козлинку. По таежной привычке опять начинает разговаривать вслух сам с собой: «О-бой, Хабельку загоняли, как добрые собаки сохатого… Чуть не пропал мужик… А такого лыжника ни у эвенков, ни у бурят, ни у русских больше не найдешь… Недаром его зовут «крылатым лыжником»… Крылатый и есть… С таких крутиков прыгает, что другого и за тысячи соболей не заставишь. Ослепнуть мне, если вру…» Эвенкийские слова, забавно переплетаясь с русскими, разлетаются во все стороны и тут же тонут в кустах, в колючей хвое ельника и сосняка. А когда Хабель, застонав, начал во сне звать Остяка на помощь, на грубом лице эвенка выразилась боль сострадания, и в темных глазах засверкали сердитые огоньки; он вскочил на ноги и, схватив таган, изо всей силы ударил по полусгнившей колоде. Пустая колода гулко ухнула. Уж насколько крепко спал Петрован и то вскочил на ноги.
— А!.. Эй-эй!.. Оська!.. В кого стрелял?!
— Колода стрелял, — усмехнулся эвенк, — я думал, Хабель бояться нету.
— Аха, боюсь!.. Это я-то?.. С одного места семь медведей убил… в Малых Черемшанах… было дело… А в человека стрелять — грязное дело… не буду и тебе не велю.
— О-бой, Хабель, худой дерево рубить можно. Закон тайги так велит.
— Но ведь Сватош-то не худой человек… Люди его хвалят.
— Он худо сделал мне… много худо… Малютку-Марикан забрала себе… Мою Малютку-Марикан… Остяк хочет промышлять…
— Тетку Марью любить! — смеясь, перебил эвенка Хабель. — Соболя ей дарить!.. Она-то тебя хошь целует аль нет? А то нынче болтали люди — подарки-то Машка берет, а ухажера пинкарем потчует! Ха-ха-ха!
— Тьфу, черна Хабель! Болтать-болтать, дурной язык, как худой баба! — отплевывается Остяк.
— Не сердись, Оська, смехом все баю… Надо же хоть малость какую сердцу растаять… А то на душе холодина стоит… Э-ах, друг, темным-темна наша тропинка… На каждом шагу смерть облизывается… Вечор, если бы не ты, дык весной харч медведю был бы… Поминай тогдысь Петруху Хабеля… А про Малютку-Марикан и не бай много.
