Ирина СЕРГИЕВСКАЯ
КАРИАТИДА
Ранним апрельским утром, когда ветер гнал над городом табунчик молодых облаков, Капиталина очнулась от долгого сна. Она медленно подняла тяжелые веки и со скукой узрела знакомый пейзаж: внизу текла неширокая река, окаймленная строгим парапетом, слева — мостик, справа — мостик, на другом берегу — черный старый Сад. Около затылка Капиталины забил крыльями, загулькал голубь. Капиталина обреченно опустила взор долу и увидела свои ноги, голые ноги кариатиды, грязные и испещренные надписями типа: «М. — дурак» и «Я люблю Жеточку из отдела планирования!» Она ощущала на своих плечах привычную тяжесть балкона, тяжесть, которую с каждым годом становилось все труднее нести одинокой, хрупкой каменной женщине. Когда-то у нее была сестра-близнец, весело делившая с ней ношу, но судьба не пощадила бедняжку — она давно упокоилась в груде щебенки, на ее месте стоял скучный железный костыль.
А ведь Капиталина знавала лучшие времена: она, молодая и блестящая, только что вышедшая из рук крепостного каменотеса Гаврилы, смотрела на пышные кареты с гербами, подъезжавшие к дому, на важных гостей, собравшихся поздравить хозяев с рождением наследника, графа Зенина-Ендрово.
Вся жизнь графа Сержа прошла перед ее глазами. Капиталина любила его той восторженной, чистой, романтической любовью, какая бывает лишь в юности. С ностальгической печалью вспоминала кариатида, как, бывало, молодой граф поутру выходил в узорчатом шлафроке и красной феске на просторный балкон, зевал, показывая великолепные зубы, с упоением разглаживал шелковые гусарские усы (краса и гордость лейб-гвардии Его императорского величества Преображенского полка!) и громко хохотал от полноты жизни. Внемля этим звукам, каменное сердце Капиталины всякий раз тяжело и страстно бухало. Даже сейчас, спустя полтора столетия, ей вдруг чудился зычный голос красавца:
— Филька, пистолеты! Не видишь, что ли, галки летят!
Гремела пальба, от которой шарахались лошади, и слышался довольный голос графа:
— Виктория! Глянь, Филька, глянь, болван! Лежат! Лапы кверху, хвосты набок. Мортировал наповал! Понял, наконец, темный ты человек, какова моя рука?! Каков глаз?!
А гусарские кутежи! А пиитические вечера, которые граф устраивал в угоду моде, сам, впрочем, тяготея исключительно к чтению календарей! А пение цыганочек по ночам! А игра в карты с друзьями по полку, порою кончавшаяся гневными вскриками проигравшегося графа:
— Стреляться! Сей минут стреляться!
А звуки дружеских поцелуев, которые кариатида слышала вслед за этим, могучие всхлипывания и призывный вопль:
— А поедем, душа моя, манжировать к Курбаси! Там у него сла-а-вные бифштексы! И водка. Со слезой…
Кариатида любила то, что любил граф, и ненавидела то, что он ненавидел. К первым относились: чалый жеребец Фридрих, ящик с фамильными пистолетами, французские актерки, гитарка, бильярд, мадам Клико (к таинственной мадам Капиталина ревновала графа. Справедливости ради можно было спросить, почему она не ревновала его к французским актеркам? Да просто потому, что о мадам Клико он говорил чаше и более пылко). К недругам гусара относились: штафирки, пиликалки, поэтишки, мазилки, Вольтеришка и ему подобные бумагомараки. Мраморный бюст Вольтера украшал камин в роскошном кабинете графа, и часто кариатида, скосив глаза, наблюдала, как изобретательно сводил счеты с французишкой красавец Серж — выколачивал чубук о голову вольнодумца, нахлобучивал на него свой кивер и при этом много смеялся.
Ах, всем был бы хорош граф, если бы в один прекрасный день, уступив настояниям maman и papa, не женился. Увидев молодую графиню в полном блеске красоты, кариатида близка была к тому, чтобы обрушить на соперницу балкон, но увы! Графиня никогда не выходила из дому без Сержа, а убить его… Нет! Ни за что!
Влюбленная кариатида с угрюмым отчаянием сказала себе: «Пусть он наслаждается счастьем, а я смирюсь». Тут самое время вспомнить, что супругу графа звали Капитолиной, и наша героиня, до той поры безымянная, из чувства соперничества назвала себя так же, изменив лишь одну букву — вместо «о» появилась «а»: Капиталина Зенина-Ендрово.
Годы шли, и жизнь графа менялась. Вместо цыганского пения и лихих гусарских выкриков до кариатиды все чаще и чаще доносились звуки перебранок и оплеух, которыми награждала красавца законная жена. С горечью, но не без тайного злорадства кариатида слушала крики:
— Вы негодяй, сударь! Вы загубили мою молодость! Как тать в нощи, вы прокрались в мой будуар и вытащили из бюро десять тысяч!
— Не я! — страстно кричал граф. — Это вы, сударыня, сгубили меня! Я не тать!
— Тать!
— Нет, не тать! А вы мне законная жена, стало быть, деньги мои.
— Тиран! — визжала графиня.
— Ха-ха-ха! — байронически хохотал граф. — Я узнал вас, наконец! Вы не Психея, пленившая некогда меня! Вы ветреница! Вчера на бале вас тютоировал этот мизерабль Коко Петрицкий!
— Серж, vous êtes fou.[1] Он поэт, он читал мадригал в мою честь!..
— Ха-ха-ха! Штафирка! Бумагомарака! Я мортирую его наповал! А вы, матушка, ду-у-ра.
Так, в ссорах и примирениях, прошла жизнь графа. Под конец ее он пылко ненавидел стриженых нигилисток с Бестужевских курсов, много говорил о старых славных временах Дениса Давыдова и клеймил железные дороги.
Умер он легко, в одночасье. Последние его слова были: «Кес-ке-се-е… Бутылочка… Ольга…» Кто была Ольга, кариатида не знала, но подозревала многих.
Вскоре старая графиня продала дом, и он пошел по рукам. Запестрели лица новых владельцев, не интересных Капиталине, недостойных ее внимания. Дом дряхлел, в залах падала штукатурка и гнили наборные паркеты. После частых ремонтов внутренность некогда пышного особняка стала скучной. Капиталину забыли, и она все чаще и чаще погружалась в тяжелый каменный сон. Сквозь дрему доносились до нее голоса новых хозяев, часто выходивших на балкон покурить и гасивших об нее окурки. Их странные речи невольно врезались в каменную память кариатиды:
— Гоняли… на овощебазу…
— Слушай, ты графики уже составил?..
— Дай трешку… ну, дай!..
— …А я ему и говорю: «Карьеру мне хочешь испортить, скотина?! Ну, испорти, испорти!..»
— …Жилеточка пупырчатая… Маде ин Франция…
— Дай трешку… ну, дай…
— …А я ему говорю: «Какой же он Варфоломеу Варфоломеевич, когда он Франческо Бартоломео?! Итальянец он был, итальянец!..»
