Василий Немирович-Данченко - Газават

Солнце стояло уже посреди неба, обдавая всё внизу своим палящим зноем. Далеко, далеко, куда только проникли взоры, — тянулись причудливые вершины Аварских гор. Долины между ними затянуло светом. Грохот горных потоков, рёв водопадов, заглушавшие всё по ночам и на рассвете, теперь притаились. Два или три раза среди общего молчания утомлённой зноем природы, раздавались внизу выстрелы, но на них никто не обращал внимания. Какой-то пернатый хищник, раскинув громадные, тёмные крылья, ринулся в одну из саклей и, выхватив с её двора курицу, взвился с нею опять в головокружительную высоту. Кабардинский князь взял было ружьё у своего нукера, да Джансеид остановил его.

— Ради Аллаха! Что ты делаешь?

— А что? — удивился тот, недовольный тем, что ему помешали.

— Разве ты не знаешь нашего адата?

— У лезгин на всё адаты!

— Это старый. Не у нас одних! И по всей Чечне его соблюдают: когда старики перед лицом Аллаха совещаются в мечети, никто не смеет стрелять в ауле.

Уздень передал ружьё слуге и нахмурился.

— Долго ли они будут ещё болтать. Нет, у нас не так: наш джамаат перед всем народом.

Но он не кончил: двери мечети растворились.

Все жадно устремили туда горевшие страстным любопытством взоры.

«Что-то покажется в дверях: вынесут ли муталлимы саблю или выйдут с пустыми руками?»

С кровель поднялись женщины. В эту торжественную минуту они забыли осторожность, и чадры сами спали с них… Вдруг вся площадь точно ахнула… В темноте из мечети показался сам мулла Керим. Его никто не поддерживал, он шёл по-юношески легко и в правой руке высоко держал обнажённую саблю. И не успел ещё он ступить на накалившиеся каменья площади, как молодёжь выхватила из-за поясов пистолеты, у кого были — скинули ружья из-за спины, и весь аул, казалось, затрепетал на темени утёса от оглушительной трескотни беспорядочных выстрелов. Под этот грохот старики выходили из мечети. Гассан шёл позади, печальный, сумрачный. Мнение его не одержало верх. Он знал русских и предвидел гибель родного аула. Залпы вверху отдались в долинах. В скалах всё, что оставалось дома, выскочило на крыши и оттуда снизу тоже стало посылать выстрелы в бездонную синь огневого неба. С окрестных утёсов всполошились спавшие совы и филины, отдыхавшие кречеты и соколы. Всё это сослепа поднялось вверх, и долго жалобные крики встревоженных пернатых разбойников неслись с высоты в узкие улицы аула. Издалека другие аулы с других вершин отозвались такими же выстрелами. Там поняли, в чём дело, и точно приветствовали отовсюду вспыхнувший в Салтах газават. Сегодня весь Дагестан, таким образом, узнал о священной войне и стал снаряжать узденей на битву.

Одни только аулы казикумухцев [1] остались равнодушны. Впрочем, нет: все их жители поспешно собирались домой и соображали, как бы им дать знать «урусу», что они не причём в общем безумии своего народа.

Лаки — купцы и промышленники. Они, как разносчики и ремесленники, бродят повсюду.

«Подними любой камень и ты под ним найдёшь лака, — говорят лезгины. — Если не застанешь его, то поколоти место, где он сидел». Так неприязненно дагестанцы относятся к продавшемуся шайтану казикумухцу.

Ещё не успели старики выйти из мечети, как молодёжь к её порогу приволокла за рога чёрных баранов.

Война была объявлена, — поэтому белые не годились для сегодняшнего торжества. Одного за другим подводили животных к джамии. Мутталлимы должны были держать их за рога, а лезгины одним ударом шашки рубили им головы. Удачные удары возбуждали общий восторг, неудачные — насмешки… Быстрее молнии взвилась шашка Джансеида, и чёрная, кудлатая голова барана покатилась на плиты… Кровь его облила порог мечети.

— Хорошо, джигит! Руби так русские головы… Хвала твоему отцу, да возрадуется его душа!.. В твоей сакле всегда будет достаток. Горе твоим врагам!

Бедному Селиму не повезло.

Своего барана он обезглавил с трёх раз. Общий смех пошёл по всей площади.

— Эй, Селим! — кричали ему, — ты бы остался дома холсты ткать, с нашими женщинами, да чужих ребят нянчить.

— Селим по ошибке носит черкеску.

Весь бледный стоял он, опустив голову. По горскому обычаю он не смел сердиться в такую минуту.

Джансеид вступился за друга, заметив слёзы на глазах Аслан-Коз.

— Чего вы напали на него? Виноват он разве, что у него шашка зазубрилась. Нашим шашкам давно ведь не было дела. Не мудрено! Не опускай головы, Селим. Я сейчас приведу тебе нового барана. Только возьми мою шашку и оставь её себе.

Но раньше, чем он пошёл за животным, Аслан-Коз крикнула сверху:

— Я сама приведу его, погодите. Селим всем вам докажет, что не у него, а у вас пряжи в руках.

Молодой человек вспыхнул и оправился, услышав голос невесты, так смело вступившейся за него. Не прошло нескольких минут, — как она сама показалась на площади, едва волоча за рога обречённую жертву.

— Я встану рядом. И если тебе не удастся, — умру от стыда! — шепнула она на ухо Селиму.

— Джансеид, спасибо тебе! Возьми свою шашку назад.

— Оставь, оставь её, она лучше твоей.

— Я покажу этим эшакам [2], - презрительно окинул Селим всю площадь, — что моя сила не на кончике языка. Не надо мне шашки, у меня и кинжал исполнит ту же службу. Держи за рога, Аслан-Коз.

А сам на мгновение зажмурился.

— Алла, Алла! — про себя прошептал он. — Если мне не удастся, я вторым ударом себя принесу тебе в жертву.

Весь бледный, он замахнулся, — и разрубленное животное, обливаясь кровью, рухнуло на камни площади.

Всё кругом дрогнуло от восторга: обезглавить крупного барана одним ударом кинжала считалось самым мастерским делом. Аслан-Коз не выронила отрубленной башки. Она удержала её, высоко поднимая над собою и не замечая, что кровь каплет прямо на её шёлковый башмет.

— Слава Селиму! — восторженно кричала молодёжь.

Джансеид с радостной гордостью смотрел на приятеля.

В такой торжественный день нечего было беречь дорогого в лезгинских аулах дерева.

Мальчишки натаскали его на площадь, женщины принесли большие чугунные котлы. Девушки побежали вниз к потоку за водою…

Старики уселись под деревом в ожидании общего пира.

Только мулла Ибраим не успокоился. Он спросил у Керима:

— Где у вас русский этот, пленный аскер?

— Внизу.

— Пойдём туда. Мне надо убедить его спасти свою душу и тело. Он храбрый джигит.

— Я уже пробовал. Обещал ему саклю.

— Что же он?

— Подлая собака, в глаза мне плюнул. Пойдём, может быть, сердце гяура не устоит перед твоею мудростью.