Тимонину стало окончательно ясно: атаковать надо отсюда, и для начала не более чем одной ротой Другие пусть прикрывают.
Время от времени от замка доносились короткие пулеметные или автоматные очереди — осажденные бодрили себя стрельбой, — но стук очередей словно бы не нарушал тишины, не заглушал неясный звон, доносившийся неведомо откуда.
Городок замер в оцепенении, все эти перечеркнутые тенями улицы, крыши, стены, окна, заборчики походили на нагромождение черно-белых квадратов, прямоугольников, параллелепипедов гигантской картины то ли гениального, то ли сумасшедшего художника. Городок был тих, но едва Тимонин приблизился к крайнему дому, как оттуда, из глубокой тени, послышалось неожиданно громкое:
— Стой, кто идет!
Связной, бесшумно двигавшийся следом, скользнул вперед, в тень, послышалось тихое переругивание: «Своих не узнаешь?» — «Так темно же…»
Тимонин пошел по затененной стороне улицы и вдруг увидел вдалеке приближающиеся фигуры. Они все четче вырисовывались из дымки, приобретали знакомые очертания. Он узнал Соснина, и старшего лейтенанта Карманова, и немца в куцей шинелишке. К удивлению Тимонина, был с ними и немчонок, шел не впереди, а рядом, как равный. Было во всем этом что-то новое, непонятное, а потому тревожное.
— Франц согласился вернуться к своим, — сказал Карманов, увидев комбата.
— Что значит согласился? Он ведь за тем и выходил оттуда, чтобы вернуться. Почему это вы вдруг решили помочь ему?
Фраза звучала двусмысленно, но старший лейтенант, казалось, не обратил на это никакого внимания.
— Так лучше для дела.
— Это вы считаете?
— Я и начальник нашего отдела майор Дмитренков. Мы связывались по радио. На эту операцию получено разрешение.
Тимонин посмотрел на своего начальника штаба. Соснин молча кивнул: да, мол, такое разрешение получено.
— Но этот мальчишка нужен мне как «язык».
— Все, что знает, он рассказал.
Соснин снова кивнул.
— Чего киваешь? — взорвался Тимонин. — Говори толком.
— Рассказал, — опять кивнул Соснин.
— План этого проклятого замка? Входы-выходы? Калитка, что за ней?..
— Калитка — единственный оставленный выход. Подорвать дверь можно, но за ней — каменный мешок. Многих положим.
«Людей жалеет, не в пример некоторым», — вспомнил Тимонин слова командира полка. Он-то всегда думал о себе как раз обратное. Война, ужалеешь ли всех? Бывало, и на верную смерть посылал людей. Где он углядел жалость, командир полка? И теперь, как он думал, не было в нем жалости. Просто не видел он возможности пробиться в замок, а то уж давно бы приказал атаковать. Но ведь прикажет…
— Я бы сам с ним пошел, да не разрешили, — сказал Карманов.
— Куда? — не понял Тимонин.
— Туда, в замок.
— Как это пошел бы?
Курт, все время стоявший поодаль, вдруг шагнул почти вплотную, так что Тимонин уловил чужой одеколонно-табачно-шинельный запах.
— Я иду. Это есть моя дело, — сказал он сбивающимся от волнения голосом.
— Тоже разрешение получено? — спросил Тимонин, отступая от немца.
— Так точно. Согласовано с политотделом армии. — Старший лейтенант привалился к стене дома, сказал торопливо и раздраженно, как всегда говорят раненые, которым боль не дает отвлечься: — Вам, видать, в новинку, товарищ капитан. А у нас, я говорил, это обычное дело. Многих пленных отпускаем обратно в свои части.
— То пленных. Если поверили им. А добровольно идут в плен знаешь кто?
— Он идет… вроде парламентера.
— Война капут, — снова вмешался немец. — Германия остается. Кто остается? Кто строит новая жизнь? Другой немцы нихт, нет. Дорт киндер, там дети — будущий Дойчланд. Я иду разъясняйт. Это есть моя дело…
— Они тебе разъяснят, — проворчал Тимонин. Он понял: говори не говори — ничего не изменить. Старший лейтенант Карманов ему не подчиняется. Так пускай уж побыстрей делает свое дело. — Все выспросил? — повернулся он к Соснину.
— Все.
— Делай как знаешь, старшой… Чем черт не шутит…
Ему вдруг остро захотелось поверить в успех этой, как он считал, авантюры. Не понадобилось бы штурмовать замок.
Снова вспомнились слова командира полка о жалостливости — вот ведь засели, не забиваются, — но теперь они показались ему упреком, и он, рассердившись на свою нелепую мечту, начал думать о том, о чем только и были его думы все это время, — как сделать, чтобы поменьше было потерь.
Соснин в сопровождении двух разведчиков увел Курта Штробеля и немчонка к реке, откуда они должны были проползти к замку, а Тимонин и старший лейтенант Карманов пошли по ночному городку к штабу. Сапоги сочно цокали на сухой вымороженной брусчатке, наполняя улицу перестуками, и Тимонину все казалось, что следом идет еще кто-то.
Молча они дошли до сарайчика, открыв дверь, окунулись в душное тепло хорошо протопленного помещения, и здесь, повалившись на перину в углу и отдышавшись, отойдя от своей боли, Карманов начал рассказывать, как удалось уломать Франца.
Вначале не верилось, что можно послать его назад, да Франц и сам не хотел возвращаться, боялся фельдфебеля Граберта. Бьет он их там чем ни попадя, совсем запугал. Дорвался до власти и своевольничает как хочет. Вначале хотел Карманов просто организовать агитпередачу, чтобы Франц этот или немка, у которой там сын. Алоиз, выступили по звуковке. Но немка наотрез отказалась, побоявшись за судьбу сына. Тогда-то у Карманова возникла мысль пойти вместе с Францем в замок, попытаться открыть глаза мальчишкам и, если понадобится, попросту застрелить Граберта. Рискованный шаг, да не рискованнее штурма. При штурме мальчишки начнут со страху отстреливаться. Скольких погубят! Сколько их самих погибнет!..
Карманов умолк и несколько минут лежал неподвижно, словно заснул.
— Не разрешили мне идти из-за руки, — задыхаясь, как после пробежки, вновь заговорил он. — Тогда Курт запросился. «Это моя дело…» Да и немка эта стала сговорчивей, когда узнала, что — Курт пойдет выручать ребят. Письмо передала.
— Какое письмо?
— Алоизу. Я же говорил: у нее там сын. Алоизом зовут.
— Затея, конечно, глупая, — сказал Тимонин. — Кокнут этого Курта, только и всего. Но если уж надо идти, то ясно, что ему. Тебе-то, старшой, чего голову в петлю совать? А он немец, ему о немцах и заботиться.
— Не-ет, комбат, и нам не все равно. Войне месяц—другой остался А что потом? Еще в сорок втором году товарищ Сталин говорил: «Гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское остается». От того, каким оно будет, германское государство, зависит послевоенный мир.
