«Это, наверно, потому, что нету с нами на лимузине Гали, - решил Аклеев, любивший все, что его поражало, осмыслить до конца. - А была бы тут рядом Галя, да плакала бы, что ее Стиву ранило, да ласкала бы его, голубила, целовала, так тогда бы я, небось, волком взвыл…»
Набравшись духу, он осторожно осведомился:
- Разве тебя Стивой зовут?… Ты же форменный Степан.
- Это она меня Стивой окрестила, - виновато пояснил Вернивечер, и у Аклеева снова холодок прошел по сердцу. - Ей больше нравилось Стива. А мне что? Лишь бы любила.
- А сама, небось, не иначе как Галя… или Светлана… или Муся? - продолжал Аклеев свои расспросы, стараясь придать своему лицу самое безразличное выражение.
- Как раз Муся! - удивился Вернивечер. - Ты что, угадал или… знаком?
- А чего тут не отгадать? - ответил Аклеев, приставив к глазам ладонь козырьком и с преувеличенным вниманием разглядывая узенькую полоску все еще очень далекого берега. - Всякий отгадает. В Севастополе что ни девушка, то или Галя, или Светлана, или Муся.
Он помолчал и с веселым ехидством добавил:
- А что ни Степан, то обязательно Стива…
Вернивечер посмотрел на него с сомнением:
- Ну, эта твоя теория в корне неправильная. Просто чистая случайность, что ты угадал.
- Пускай будет случайность, - успокоил его Аклеев. - Главное, что она тебя крепко любит. Это уже без сомнения.
- Кабы ты был пророк! - протянул Вернивечер.
- Я не пророк, - ответил Аклеев, - но я понимаю женскую душу.
Вернивечер умолк, поеживаясь от легкого ветерка. Его знобило.
С удовлетворением убедившись, что Вернивечер ничего общего с Галей не имеет, Аклеев перенес свое внимание на давно заинтересовавшую его одинокую точку, которая уже поднялась довольно высоко над горизонтом, успела вырасти в большую свинцового цвета тучу и быстро плыла на юг по пустому голобому небу. Вслед за нею выползала из-за горизонта еще одна туча и еще. Было похоже, что они несут с собой свежий ветер, а может быть, и шторм. Это грозило утлому лимузину, к тому же потерявшему управление, тяжелыми испытаниями. Но ветер, который они с собой несли, погнал бы лимузин на юг, а не к крымскому берегу. Аклеев все же не решался пока поделиться со своими спутниками этой надеждой.
Еле слышный гул мотора заставил его встрепенуться. С берега, очевидно, с Качинского аэродрома, прямым курсом на них летел «мессершмитт». Было бы наивно предполагать, что именно их лимузин является целью вылета фашистского истребителя. Но в те горькие июльские дни таких отчаянных суденышек, уходивших из Севастополя в открытое море, было немало, и все они представляли собой благодатную и почти безопасную цепь для пулеметов и пушек немецких летчиков.
Нечего было и думать о том, чтобы на потерявшем ход лимузине принимать бой с бронированным и богато вооруженным истребителем. Нужно было скрыться в каюте, и как можно быстрее.
Но это оказалось не так просто. Кутовой, бросившийся было туда со своим пулеметом, впопыхах задел локтем тяжело подымавшегося с трапа Степана Вернивечера. Тот охнул, побелел и упал бы, если бы его не подхватил Аклеев. Вернивечера пришлось внести на руках и уложить на сиденье. Потом они вдвоем с Кутовым тащили «максим», неожиданно ставший непосильно тяжелым для одного Аклеева.
Когда Кутовой выполз за своим пулеметом, «мессершмитт» был уже метрах в восьмистах. Он летел низко, почти на бреющем полете. Ноющий вой его мотора неумолимо нарастал, рвал барабанные перепонки, пронизывал тело противной холодной дрожью.
Есть нечто глубоко оскорбительное для человеческого достоинства в пассивном, пусть даже и вынужденном, ожидании приближающейся смертельной опасности. Трусам легче. Им это чувство неведомо. Страх парализует их дряблую волю, их робкий мозг. Еще задолго до того, как пуля или осколок настигнет их, они уже не люди, а пульсирующие трупы.
На настоящих людей, тех, кто любит жизнь и умеет не бояться смерти, это чувство бессилия возмущает, гнетет, выводит из себя.
Может, все-таки выскочим с пулеметами, а? - хрипло произнес Кутовой. - Боезапаса хватит…
- Без бронебойных? - сумрачно отозвался Аклеев. - Лежи, пока живой.
Они лежали рядом, тесно прижавшись друг к другу, еле уместившись в тесном проходе между сиденьями. Кутовой чувствовал, как часто бьется сердце Аклеева.
И вот, спустя несколько секунд, над лимузином с чудовищным, душу выматывающим ревом пронесся немецкий истребитель. Сквозь полусорванную крышу можно было заметить, как промелькнула плоскость самолета с черным крестом, обведенным белыми полосами.
- «Мессершмитт»! - сказал Кутовой, точно это было неизвестно Аклееву. Ему вдруг стало нестерпимо, физически трудно молчать.
Но Аклеев молчал.
Кутовой попробовал отвлечь свое внимание от самолета. Он смотрел на забавную бородку Аклеева, лихорадочно пытаясь снова вызвать у себя в памяти плюшевого медвежонка, которого когда-то, бесконечно давно, будто сто лет назад, покупал Косте ко дню рождения. Но он таки не смог хоть на миг заставить себя забыть о «мессершмитте», о фашистском летчике, который был совсем близко, в полной безопасности, и мог так, между делом, убить его - Василия Кутового, и Аклеева, и Вернивечера. Кутового душила лютая ненависть к немцам и мучительная досада на свою беспомощность.
- Ничего! - яростно шептал он, обращаясь не то к своим товарищам, не то к самому себе. - Ничего! Ще мы побачимось! Ще я из тебэ, бисов эрзац, до Берлина кишки повыпущу!… Ще мы с тобой, гадюка!…
Конец его угрозы потонул в грохоте приближавшейся машины, с сумасшедшим треском затарахтели очереди пулемета. Одна, другая, третья, четвертая. Потом совсем низко промчалась зловещая тень самолета, и в каюте на мгновение наступили сумерки, как во время солнечного затмения, а потом сразу стало по-прежнему светло и совсем тихо.
«Мессершмитту» некогда было возиться с каким-то ничтожным поразбитым катерком, не обнаруживавшим к тому же никаких признаков жизни. «Мессершмитт» улетел в район тридцать пятой батареи, туда, где он мог рассчитывать на более богатую добычу.
- Ух ты! - промолвил минуту спустя Аклеев, поднимаясь с палубы. - Даже вспотел. - Он с удовольствием потянулся: - Ну как, все живы?
- Вроде все, - неуверенно отозвался Кутовой, покосившись на лежавшего лицом к переборке Вернивечера.
- Степан! - окликнул Аклеев.
- Ничего со мной не сделалось, - буркнул тот, не оборачиваясь. - Я бы сейчас соснул…
- Ну, вот и отдыхай, - обрадовался Аклеев. - Это ты правильно решил - отдыхать.
Он тщательно осмотрел лимузин от носа до флагштока на корме и только у самого форштевня обнаружил три свежие пробоины, не представлявшие никакой опасности.
