— Это трудно… Я знаю… Но ты солдат, Гаджи.
— Я… Я не сумею…
— Тебя научат.
— Кто?
— Думаю, тот же Вильке! И то, чему тебя научит враг, ты поставишь на службу Родине. А вернувшись к нашим, сошлись на меня, на комиссара…
— Я этого…
— Эй, ты, марш к полковнику! — стоя в дверях, конвоир рыскал глазами, ища в темноте Гаджи.
Гаджи вышел. В барак он больше не вернулся.
24
В этом оборванном, изможденном, обросшем ржавой щетиной человеке даже близкие не могли бы узнать майора Лаврова. Его нехитрые пожитки пленного лежали на нарах, соседних с нарами Седого.
Вот и прошел, подумал он. И воздушный бой, и вынужденный прыжок с парашютом, и пленение, и допросы, и мордобой, и карцер. Прошел и живу.
Он принялся осматривать барак.
Пустые нары ряд за рядом говорили Лаврову о судьбе бывших обитателей. Сколько раз сменялись на них хозяева? И не ждали ли нового постояльца те, на которых сейчас лежал стонущий человек?
Лавров не сомневался, что перед ним Седой — совесть всех, кого злая судьба согнала в этот ад, опоясанный колючей проволокой.
Комиссар умирал. Уже не часы — минуты оставалось ему пробыть среди людей.
Лавров склонился над ним. Смерть, словно по велению воли, отошла, отступила, отпустила его из своих объятий.
Седой сознавал, что отступление это временное. Он долго разглядывал Лаврова, потом спросил:
— Ты давно?
Чем интересовался Седой? Временем, когда Лавров попал в плен? Он сразу готов был ответить. Но понял, что сказать нужно вовсе не об этом.
— С тридцатого. С коллективизации.
Седой улыбнулся. Улыбнулся потому, что получил ответ, который мог ждать только от единоверца, чья жизнь спаяна с его жизнью самым прочным — идеей.
Седой дышал прерывисто. И уже не полной грудью, а так едва-едва.
— Бартенев просил передать привет, — сказал Лавров.
— Ты его знаешь? — это Седой почти прошептал. Несмотря на предсмертную усталость, он открыл глаза: ему надо было как можно лучше рассмотреть, кто принес привет оттуда.
— Ты его знаешь? — опять спросил он.
Лавров не ответил прямо.
— Бартенев велел сказать, что я похож на Алешу Свиридова, — и, помолчав, добавил: — Меня тоже зовут Алексеем.
Седой попытался приподняться — теперь, чтобы обнять Лаврова: он понял, кого послала ему судьба в последний час.
— Люди хорошие. Сам разберешься. Трудно здесь только с одним. Гаджи… Остракизм… Знаешь такое слово? Но…
Дыхание Седого остановилось. Он не мог больше сказать ничего. И только спустя минуту, тянувшуюся до бесконечности долго, продолжил:
— …но я бы с ним в один окоп… И я послал его к ним. Выживи… Обязательно выживи. Скажи, что я и тут был комиссаром.
Это был конец.
Алексей накрыл Седого и отошел от нар.
25
Текст расшифрованной радиограммы был таким:
«Друг успел принять дела. Разрешите его выводить. Двенадцатый».
Поперек этого текста появилась надпись.
«Передайте двенадцатому. Разрешаю в ближайшее время. Вывод обратно к Бороде».
26
Хозяина кабинета ждали, видимо, давно. Зная его нрав, офицеры говорили между собой вполголоса, стараясь не спускать взгляда с двери, через которую должен был войти фон Воргман.
И действительно, все поняли: «он», едва появилась голова огромной овчарки, верной и неразлучной спутницы обер-фюрера. Только обер-лейтенант Юнге замешкался, прикуривая сигарету.
— Здесь не солдатская казарма! — обер-фюрер рявкнул так, что зажигалка выпала из рук Юнге и покатилась по полу в гробовой тишине.
— Хайль Гитлер!
— Хайль! — обер-фюрер поднял руку, стремительно проходя к столу.
— Вчера, Юнге, пользуясь служебным самолетом, вы отправили невесте пианино. И еще три каракулевые шубы. Вы состоятельный человек, Юнге. А жалеете на сигары. Курите дрянь. Вы… Гобсек. Противно… Можете сесть.
Офицеры молча заняли свои места.
Фрн Боргман взглянул на — календарь, перевернул страничку.
— Кришке, — сказал он.
Толстый майор вскочил:
— Экспедиция «зет» возвратилась, понеся большие потери: убитых восемнадцать. Вновь начала работать пеленгуемая нами русская рация. Штуббе утверждает, что опять передается текст, адресованный агенту, который в нашем районе…
Прервав Кришне, фон Боргман обернулся к лейтенанту, сидящему у края стола.
Тот начал докладывать:
— В Ф-6 держат больше месяца летчика, который утверждает на допросах, что летал на самолетах типа ЯК. Мы требовали его вывода в Ф-10. Запрашивали начальника лагеря, но нам его не отдают. Он им якобы нужен как нефтяник. Но все равно, приказ рейхсминистра…
Лейтенант замолк, потому что обер-фюрер поднялся над столом.
Лицо его было застывшим, каменным — по нему бежали пятна гнева, вздрагивали крепко сжатые губы.
Собака, зная привычки хозяина и стараясь ему угодить, оскалилась в свирепом рыке.
27
В ворота лагеря въезжал роскошный «опель». Судя по тому, что сам Вильке вышел встречать его, в лагерь нагрянул важный гость.
«Опель» катил по лагерной территории не торопясь. Его сопровождали мотоциклисты.
На откидном сиденье развалился обер-фюрер фон Боргман. Он внимательно рассматривал строящуюся колонну пленных.
28
— Рейхсминистр недоволен подготовкой «Нахтигаль», — сказал фон Боргман.
Вильке разливал коньяк.
— Но адмирал Канарис считает, что все идет как надо.
— Ваш Канарис… Впрочем, к чему нам спорить?
— Вы мудрец, фон Боргман.
— Я вышел из детского возраста… Кажется, это придумали поляки: «Паны дерутся, у мужиков чубы летят».
— Мне не грозит, — засмеялся Вильке, поглаживая лысеющую голову.
— Как угадать превратности судьбы?
— Зачем вы каркаете?..
— Вы стали суеверны?
— Выпьем по рюмке?
— Конечно… Мы давно знакомы, полковник. Зачем нам лезть в их разногласия. Надо делать свое дело.
— И стараться сохранить свой чуб…
— Судя по всему, вам этого не удастся. Если говорить даже не о чубе — о голове. Вы работаете из рук вон плохо. Вы забываете о главной мечте фюрера, которая есть непреложный закон наших действий. Забываете, Вильке. А может, саботируете? А? Нам нужен великий германский Восток — империя десятков, сотен народов. Нужны его богатства, умноженные несметными людскими ресурсами. Нам нужна своя диковинная Зипанго — страна, усыпанная бриллиантами и жемчугами, где реки текут меж золотых и серебряных берегов. Но прежде всего нам нужна нефть. Не завтра — сегодня. Если не будет решен бакинский вопрос, вас вздернут на крюке. Вильке, вы знаете, мы умеем держать слово… Фюрер прав, когда видит себя Надиршахом, или султаном Сефевидов, или Великим Моголом. Тысячу раз прав…
