Взяв из мини-бара все пиво, сколько было (целых три бутылки «Варштайнера»), он залез в ванну. Только сейчас он осознал, что, похоже, все идет к тому, что работа у него закончилась, что впереди — дом. Выпив пару бутылок, Джон решил, что валяться в горячей воде как-то прискучило, но выбраться из ванны не смог. Сердце давало пропуски, руки и ноги, как ни кривь от усилий губы, поднимать внезапно непослушное тело отказывались. Джон с досадой подумал, что окочуриться здесь — самая большая несправедливость. Его ждет дом, любовь, радость, радушие, спокойствие и забота — все, без чего так тяжело обходиться в рейсе. Если помирать, то лучше в начале контракта, когда только приехал с дома, весь спокойный и ностальгирующий. Он дышал, смотрел по сторонам, допил пиво, ожидая, когда же душа покинет тело. Вода в ванне остыла. Стало легче.
Юра умер в больнице курортного египетского городка, куда их с Пашкой доставил вертолет. По крайней мере, для флота. Он перенес операцию, в голову вживили титановую пластинку и посоветовали ближайшие годы не травмировать череп. По крайней мере, сорок пять — пятьдесят лет.
— Не, — сказал Юра. — Я на это пойти не могу. Наша жизнь тем и славится, что бьет по голове с подозрительной регулярностью.
По возвращению в родной Смоленск он первые полгода усиленно наблюдался врачами. Может быть, конечно, такой долгий срок контроля пациента не был столь уж необходим, но Юра платил живыми деньгами. Не из-за каких-то благих целей и не потому, что денег было некуда девать, просто таковая сделалась медицина, большею частью — платная. Парадокс: живые деньги, попав в руки врачей, делались мертвыми. Цены на медикаменты продолжали расти, бесплатные услуги целеустремленно стремились в ассортименте к цифре 1. И то, наверно, это скоро будет бесплатное погребение по социальным показателям.
Чтоб не скучать в безделье, Юра съездил в Москву и нанял там заоблачного адвоката. Судовладелец отказался возмещать затраты на лечение и выплачивать страховое вознаграждение. После каждой встречи с этим юристом, он тщательно отмывал руки, брезгливо скалясь в зеркало. Но суд, точнее все суды, они выиграли. На половину полученных средств Юра купил загородный домик у пруда. В мансарде было солнечно, в бане — жарко, в вишневом садике — лениво. Гонорар, полученный адвокатом от проигравшей стороны, также исчислялся миллионом рублей, точнее — двумя. Соседом по даче сделался строгий дядька в мундире с погонами, он зауважал Юру, они беседовали, ели шашлыки и пили водку. Еще этот сосед гонял ментов, в основном в армию, потому что сам был ментом и однажды просидел с двумя мертвыми товарищами тридцать часов на блокпосте, изображая многочисленность обороны, стреляя из разложенного по периметру оружия.
Юра стал железнодорожником, обзавелся семьей и иногда за городом в одиночестве выл на полную луну — почему-то в эти моменты голова болела самым зверским образом.
Пашка прилетел в Питер и пошел на остановку маршрутки, взрыхливая обеими палками, то есть локтевыми тростями для ходьбы, неубранный снег. Вещей у него никаких не было, поэтому ковылять на не совсем еще устойчивых ногах было не сложно. Шакалы — таксисты его, убогого, не донимали. Ему уже предлагали по телефону очередные контракты, боясь, что он тоже побежит в суд. Но бегать Пашка не мог, да и в ближайшем будущем не сможет.
Он позвонил матери Ромуальда. Египетский особист и ему показывал в больнице памятные фотографии, где старпом, не упомянув о былом кореше, четко указал на Абу Али Ибн Сину. Мама Ромуальда, узнав, кто звонит, скорбно вздохнула и сказала, что похоронила ее Ромочку на родном кладбище. Привезли его в гробу из командировки. Такая вот получалась жизнь.
Нема у себя в стране ходил в героях. Ему даже сама королева, или не сама королева, вручила медаль «За мужество». Он давал в журналах интервью и советы, как вести себя в сомалийском плену, им гордились молодые голландские моряки в количестве двадцати человек. Он снова капитанил на океанских просторах.
Дед Баас тихо запил вместе со своей Марианной. Он легко выбросил из головы все неприятности с сомалийцами. Почему-то иностранцам гораздо легче удается не думать о том, чего не хочется вспоминать.
Пашка заново воспринимал весь окружающий мир. Что-то изменилось в нем тогда в темном румпельном отделении «Меконга». Его накрыло так, что он, будучи в больнице, ночной порой молился Богу. Он просил силы, чтобы одолеть отчаянье. Надо было заново учиться радоваться просто потому, что жив и свободен. Он, перечитывая «Екклесиаст», успокаивался. Но страх этой жизни прочно засел в лысой башке бывшего морского пехотинца. Водка, конечно, помогала, но не очень. С этим нужно было жить, принимая всю объективность происходящего. Все суета сует и томление духа.
«Словно, с войны вернулся», — думал он, вспоминая, как непросто было парням, бывшим сослуживцам, смотреть на живых людей. Особенно после рейдов в Камбодже, кишащей продажными чиновниками Никарагуа или Персидском заливе.
У него будто фокусировка в глазах изменилась, все стало таким необычным и пугающим.
Нечаянно зацепившись взглядом за газетный, либо журнальный лист, легко различал злость и ложь, ханжество и непроходимую глупость среди строчек. А раньше думал, что все журналисты — это донельзя принципиальные инвестигейторы.
Кино вдруг качественно мимикрировало. На один стоящий фильм приходится двадцать пустых, не говоря уже о какой-то многосерийной тягомотине.
Умницы Покровский, Конецкий, Михайлов, Снегов, Семенова, Перумов, Константинов сотоварищи и догламурный Кивинов, Валера Примост и прошловековой Бушков — вас, оказывается, давят своей массой плодовитые Ясени и Наташины.
Спортсмены считаются чемпионами только по решению медицинских адвокатских контор. Футбол вершится одним дядькой со свистком в зубах. И хорошо, если им окажется веселый Колина, или богатый Егоров, которым дают право на ошибку беспристрастные зрители: уважают мастерство. Но как верить остальным, глумящимся над болельщиками? Почему важна не истина, просматриваемая по видеоповтору, а мнение вредного субъекта?
В торжественные моменты праздничных церковных служб телекамеры берут разными ракурсами лица одуревших от долгого стояния людей из ранга publicity and glamour, словно для последующего отчета. Вера — это состояние души, либо производственная необходимость?
Закон стал настолько однобок, что эта однобокость — теперь закон.
Здравоохранение. Страшно попасть на прием к человеку в белом халате с равнодушными, как у аллигатора, глазами. У них что — клятва изменилась? Не Гиппократ, а Полис?
