Фуке, довольный тем, что принудил врага к демонстрации, принял это, как говорится, к сведению и велел продолжать плавание. Люди Кольбера возвратились на спое судно, и состязание между двумя габарами возобновилось с новым упорством.
Видя происходящее, Фуке почувствовал, что опасность совсем ужо нависла над ним, и он едва слышно сказал пророческим тоном:
– Ну, Гурвиль, не говорил ли я за нашим последним ужином, не говорил ли я, что я накануне гибели?
– О, монсеньер!
– Эти два судна, следующие одно за другим и так упорно соревнующиеся друг с другом, как если бы Кольбер и я оспаривали между собой приз на гонках, не олицетворяют ли они две наши судьбы, и не думаешь ли ты, мой добрый Гурвиль, что одного из нас в Нанте ожидается крушение?
– Исход этой гонки, – возразил Гурвиль, – все же остается неясным; вы предстанете перед генеральными штатами, вы воочию покажете всем, что вы такое; ваше красноречие и ваши таланты послужат вам мечом и щитом, и вы сможете защищаться, а быть может, и победить. Бретонцы вас совершенно не знают; но пусть они познакомятся с вами, и ваша сторона возьмет верх. О, Кольберу нужно быть начеку, его габара может опрокинуться так же легко, как наша! Обе они несутся с исключительной быстротой; его, правда, немного быстрее, чем ваша; посмотрим, какая из них первой встретит крушение.
Фуке, взяв руку Гурвиля в свою, произнес:
– Друг мой, все уже заранее предрешено; вспомним пословицу: «Кто первое, тот и правее». Впрочем, Кольбер, надо думать, не имеет желания обогнать меня. Он человек в высшей степени осторожный, этот Кольбер.
Он оказался прав. Обе габары шли до самого Нанта, наблюдая одна за другой. Когда лодка Фуке подходила к пристани, Гурвиль все еще продолжал надеяться, что ему удастся тотчас же найти в Нанте убежище для Фуке и подготовить подставы на случай, если придется бежать.
Но у самого причала второе судно нагнало, и Кольбер, сойдя на берег, подошел к Фуке и поклонился ему с величайшим почтением. Этот поклон был настолько приметным и изъявления почтения настолько подчеркнуто, что вокруг них на набережной сразу же собралась толпа.
Фуке полностью сохранял власть над собой; он понимал, что и в последние минуты его величия у него есть обязанности по отношению к себе самому и что ему по подобает забыть о своем достоинстве. Он считал, что если ему суждено упасть, то он должен упасть с такой высоты, чтобы его падение раздавило хоть кого-нибудь из врагов. Если рядом с ним г-н Кольбер, тем хуже для г-на Кольбера.
Подойдя к нему, суперинтендант спросил, презрительно сощурив глаза:
– Так это вы, господин Кольбер?
– Чтобы приветствовать вас, монсеньер.
– Вы были в этой габаре?
И он указал на пресловутое двенадцативесельное речное судно.
– Да, монсеньер.
– С двенадцатью гребцами? Какая роскошь, господин Кольбер. Некоторое время я склонен был думать, что эта королева-мать или сам король.
– Монсеньер… – пробормотал Кольбер, лицо которого покрылось густой краской.
– Это путешествие недешево обойдется тем, кто за него платит, господин интендант, – продолжал Фуке. – Но в конце концов вы здесь, и это важнее всего. Вы видите, впрочем, что, несмотря на то что у меня было только восемь гребцов, я все же прибыл чуть раньше.
И он повернулся к нему спиной, оставив его в сомнении, заметила ли первая габара все увертки второй или нет. По крайней мере, он не доставил Кольберу удовлетворения, какое мог бы доставить, если бы показал, что боится его.
Кольбер, на которого было вылито столько презрения, тем не менее не смутился.
– Я прибыл несколько позже, чем вы, монсеньер, – продолжал он, – потому что останавливался всякий раз, как вы останавливались.
– Почему же, господин Кольбер? – воскликнул Фуко, разгневанный такой дерзостью. – Почему же, ведь у вас было больше людей, почему вы не догнали и не перегнали меня?
– Из почтительности, – сказал интендант и поклонился до самой земли.
Фуке сел в карету, которую неизвестно как и почему ему выслал город, и направился в нантскую ратушу в сопровождении большой толпы, уже несколько дней волновавшейся в ожидании открытия штатов. Как только Фуке устроился в ратуше, Гурвиль вышел в город с намерением приготовить лошадей по дороге в Пуатье и Ванн и лодку в Пембефе. Он вложил в эти приготовления столько старания и благородства и окружил их такой непроницаемой тайной, что никогда Фуке, мучимый приступом лихорадки, не был так близок к спасению, как в эти чаек, и ему помешал лишь великий разрушитель человеческих планов – случай.
Ночью по городу распространился слух, будто король едет на почтовых лошадях, и притом очень быстро, и прибудет уже через десять или двенадцать часов. Собравшиеся в ожидании короля народ приветствовал громкими криками мушкетеров, только что прибывших со своим командиром г-ном д'Артаньяном и расставленных на всех постах в качестве почетного караула.
Будучи человеком отменно учтивым, д'Артаньян около десяти часов утра явился к Фуке, чтобы засвидетельствовать суперинтенданту свое почтение.
Хотя министр страдал от приступа лихорадки и был весь в поту, он все же пожелал принять д'Артаньяна, который был очарован этой оказанной ему честью, как увидит читатель, ознакомившись с разговором, который произошел между ними.
Глава 19.
ДРУЖЕСКИЕ СОВЕТЫ
Подойдя к кровати, где лежал измученный лихорадкой Фуке, д'Артаньян увидел человека, цепляющегося за уходящую жизнь и старательно оберегающего тонкую ткань бытия, такую непрочную и чувствительную к ударам и острым углам этого мира. Заметив д'Артаньяна в дверях, суперинтендант сердечно приветствовал его.
– Здравствуйте, монсеньер, – ответил д'Артаньян. – Как изволите себя чувствовать после поездки?
– Довольно хорошо, благодарю вас.
– А как лихорадка?
– Довольно плохо. Как видите, я беспрерывно пью. Сейчас же по прибытии в Нант я наложил на местное население контрибуцию в виде травяного отвара.
– Прежде всего надо выспаться, монсеньер.
– Черт возьми, дорогой господин д'Артаньян, я охотно поспал бы…
– Кто же мешает?
– Прежде всего вы, капитан.
– Я! Ах, монсеньер!..
– Разумеется. Или, быть может, и в Нанте вы являетесь ко мне так же, как явились в Париже, не по повелению короля?
– Ради бога, оставьте, монсеньер, короля в покое! В тот день, когда я приду по повелению короля для того, о чем вы сейчас говорите, обещаю не заставлять вас томиться в догадках. Я положу руку на шпагу, как полагается по артикулу, и скажу вам самым торжественным током: «Монсеньер, именем короля арестую вас!»
Фуке против воли вздрогнул: до того голос темпераментного гасконца был естествен и могуч. Инсценировка события была почти столь же страшна, как само событие.
– Вы обещаете быть по отношению ко мне до такой степени искренним?
– Моя честь порукою! Но поверьте, мы еще далеки от этого.
– Почему вы так считаете, господин д'Артаньян? Что до меня, то я думаю совершенно обратное.
– Я ни о чем подобном не слышал.
– Что вы, что вы! – произнес Фуке.
– Да нет же, вы очень приятный человек, несмотря на треплющую вас лихорадку. И король не может, не должен позволить, чтобы ему помешали испытывать к вам чувство глубокой любви.
Фуке поморщился:
– А господин Кольбер тоже любит меня, и так же, как вы говорите?
– Я но говорю о господине Кольбере. Это – человек исключительный. Он вас не любит – возможно; но, черт возьми, белка может спастись от ужа, пожелай она этого.
– Честное слово, вы разговариваете со мною как друг, и, клянусь жизнью, я никогда не встречал человека вашего ума и вашего сердца!
– Вы слишком добры. И вы ждали сегодняшнею утра, чтобы удостоить меня таким комплиментом?
– До чего же мы бываем слепы! – пробормотал Фуке.
– Ваш голос становится хриплым. Выпойте, монсеньер, выпейте.
И он с искренним дружелюбием протянул ему чашку с отваром; Фуке принял ее у него из рук и поблагодарив ласковою улыбкой.
– Такие вещи случаются только со мной, – сказал мушкетер. – Я провел у вас на глазах долгие десять лет, и притом это были те годы, когда вы ворочали грудами золота. Вы выплачивали по четыре миллиона в год одних пенсий и никогда не замечали меня. И вот теперь вы обнаруживаете, что я существую на свете, обнаруживаете это в момент…
– Моего падения, – перебил Фуке. – Это верно, дорогой господин д'Артаньян.
– Я не говорю этого.
– Но вы так думаете, и это важнее. Если я паду, верьте мне, не пройдет ни одного дня, чтобы я не бился головой о стену и не твердил себе по много раз на день: «Безумец, безумец! Слепое ничтожество! У тебя под рукой был господин д'Артаньян, и ты не воспользовался его дружбой! И ты не обогатил его!»
– Вы преувеличиваете мои достоинства, и я в восторге от вас.
– Вот еще один человек, который не придерживается мнения господина Кольбера.
