Анна ждала его на своем крыльце.
— На чердаке Митька-то, — сказала она. — Калина с им там, родственник наш. Пастух-то сухорукой, поди, знаете его? Полезайте, вон лестница.
Сверлилкин мигом забрался на чердак, пригляделся и увидел сидящих рядком Митьку и пастуха Калину.
— Митьк, а Митьк, Митька, ну пошто ты молчишь, Митька, — тряс мальчишку за плечо Калина. — Ты возьми и зареви, тебе полегче будя… Ну, зареви…
Митька сидел неподвижно, как деревянный. Даже заметив Сверлилкина, не пошевелился.
— Окаменел ровно, — сказал Калина, обращаясь к Сверлилкину. — Что теперича делать-то… Война!
Лицо у Калины робкое, голос тихий. Калека. Сухая рука висит, как плеть, глаза у Калины всё время в землю смотрят, такие они у него пугливые.
— Митьк, а Митьк… зареви…
Анна тоже поднялась наверх, подошла к сыну и молча стала гладить его по голове, приговаривая:
— Прости, сынок… не могла я… прости уж… Ты и верно поплачь, сынок, полегчает.
— Не плачь, Митька, — сказал вдруг Сверлилкин таким голосом, от которого все вздрогнули. — Не смей! Слушай, я тебе сейчас все расскажу про себя. — Он помолчал и добавил с силой: — И про Ленинград!
— У немцев Ленинград-то теперь, взяли давно! Чего тут рассказывать! — сказал Калина.
— Что ты болтаешь, убогая твоя душа! — вскипел Сверлилкин. — Взяли! Слушаете немецкую брехню! Я сам оттуда, ясно?
И он стал рассказывать им о Ленинграде ничего не тая, всю правду. Про голод и холод, про снаряды, рвущиеся на улицах, и авиабомбы, разламывающие огромные дома надвое.
Но странное дело: чем больше рассказывал он всю эту страшную правду, тем твёрже становился его голос, под конец в нём зазвучали чуть ли не победные гордые ноты. Лицо Сверлилкина разгорелось, он стал смешно жестикулировать руками, что свидетельствовало о сильном волнении, глаза засверкали. Не узнать стало маленького седого человечка — он словно бы вырос сразу, рассказывая, как приходилось по шесть раз за одно утро ходить в атаку под Пулковым, а по ночам разминировать проходы в проволочных заграждениях, чтобы наши разведчики смогли по ним безопасно проползти за вражеским «языком».
— Вот как там воюют, — заключил он, оттирая с лица проступивший от волнения пот. — Смерть что… о смерти никто не думает! Какая тут жизнь, если немцы Ленинград возьмут!
Все долго молчали, потом Анна сказала с каким-то тоскливым, щемящим сердце удивлением:
— Осподи, осподи-ии! И как же он держится-то?.. Как его немец ещё весь не пожёг и не забрал?
— Заберёшь, как же! Когда там каждый пацан, каждая женщина и последний инвалид ему в горло штыком уперлись. Попробуй одолей! Это не сверло заточить!
Калина шумно вздохнул и по-прежнему недоверчиво покачал головой. А Митька вдруг вскочил и, повернув к Сверлилкину побелевшее, с ещё незажившими синяками лицо, выкрикнул:
— Дело у меня к тебе, дяденька Сверлилкин! Завтра приходи в ту баню. Мы с тобой куда-то пойдем, ладно?
— Ладно, ладно. Только вечером.
— Эх, Митька! Ну и порадовал! Да знаешь ли ты, что это? Думаешь, склад? Клад! Тут же всё, что душе угодно! Кто же это запасал? Партизаны, видно. И не так давно… Сужу по этим трофейным немецким тарелкам… Вот смотри. Берем мы такую тарелку, вот здесь и здесь, развинчиваем… так. И вынима-аем. Что это, знаешь? Как желтое мыло, да? Тол это, парень! Повозился я с ним, когда Днепрогэс строили. Да ты не бойся, бери его в руки. Можешь кидать как угодно. Хоть спичкой жги, он только плавиться станет, как свечка, и всё. Да вонять ещё будет. А вот это! С этой коробкой поосторожнее! Лучше ты до неё вообще не касайся. Дай сюда. Смотри, что здесь. Капсюли-детонаторы называются. Такой штучкой у нас одному саперу три пальца на финской войне оторвало. Вот такую штучку вставь в шашку тола — видишь отверстие — вот тебе и граната! Взорвётся капсюль — взорвется тол. Сдетонирует. Ясно тебе? Но мы можем сами и мину соорудить, нам это проще, чем сверло заточить. Сунем побольше толу в… ну хоть в простой чугунок из-под картошки, замуруем покрепче, вставим капсюль, прикрутим взрыватель — и мина готов! А ты думал, что только такие мины на свете бывают, как эти тарелки? Эти противотанковые. В них тола — нам на десять самоделок хватит, Митька! Эти-то нам с тобой не установить. Да на них и не всякая машина взорвется, вон какая чека толстенная. Миллиметра четыре. Точно, четыре. Я на заводе проволоку всегда на глаз определял и никогда не ошибался. Такую чеку может только танк перерубить или тяжелое орудие. А нам с тобой все равно, что взрывать! Нам только бы помешать гадам спокойно разъезжать здесь!
Так вот. Мины бывают разные, Митька. Есть мины-сюрпризы. Если мы возьмем с тобой эту шашку тола, вставим сюда капсюль, а сюда взрыватель устроим на пружине, а потом возьмем и положим на это что-нибудь… ну, лукошко с яйцами или шмат сала побольше. Фашист придёт, цап сало, а тут пружинка щелк, капсюль трах — и порядок! Нечего по русской земле ходить, гад! Но мы с тобой такие мины делать не станем… Есть ещё и такие фокусы: привязываешь к чеке проволочку, а другой её конец к ручке двери.
Лет тебе жаль маловато… Если по-настоящему, то не имею я права тебя в это дело втравливать… Но знаешь, Митька, в Ленинграде у нас такие пацаны в народном ополчении с немцами насмерть дерутся! Однолетки твои. Двое со мной были… Золото пацаны! Но я не к тому это. Ты если не сможешь, то скажи, а… Ладно, ладно! Не сердись. Знаю, что ты за человек!
Так слушай. Фокусы мы не станем устраивать. Ты видел, сколько машин у них сворачивает на развилке? Аэродром строят. Ровно в семь утра начинают ездить, это я уже засек. Значит, мы с тобой должны примерно часам к шести ставить мину. Почему к шести? Ночью там тоже ходят машины. Одиночные. Если рванет ночью, то они успеют до утра навести порядок. А если утром, да ещё когда колонна… На полдня им движение задержим!
Хорошо бы не одну, а хотя бы две мины воткнуть. Одна рванёт, они в объезд, а тут ещё штучка! Но это мы с тобой ещё обмозгуем. Мы же не век одни будем! Рванем раз, ну, два. Услышат же наши взрывы партизаны. Где-нибудь они тут имеются.
Митька! Должен тебя сразу предупредить, если нас поймают… Понимаешь, да?! Но и это не всё! Есть такая поговорка, парень: «минер ошибается только раз». Тронешь не ту проволочку — и всё: взрыватель соскочит, детонатор сработает, а дальше ты уже знаешь, что будет. Это тебе не сверло заточить.
Но главное, Митька! Главного я тебе еще не сказал… В селе живут разные человеки. Есть такие, что только и ждут момента, чтобы уйти в партизаны. Для них наши взрывы будут вроде сигнала в атаку. Но есть в селе совсем другие люди. Нет, они, конечно, не предатели, фашистов ненавидят не меньше нас! Но они… Понимаешь, Митька, они приспособились! Пока село переходило из рук в руки, гибли люди, горели дома. Сейчас стало поспокойнее. Гоняют немцы их на работу, так к работе они с детства привычные, это им не в тягость, а так что… траву косить дают, землю пахать не запрещают.
