Резко повернувшись, полковник тяжело спустился по трапу на палубу…
В тот же вечер, когда мы ужинали, радист принес Бланду радиограмму. Бланд читал, хмуря тяжелые брови. Затем встал.
— Крейг, на одно слово…
Я последовал за ним в его каюту. Он прикрыл дверь и передал мне листок с сообщением.
«Эйде — Бланду. Тёнсбергцы требуют расследования причины смерти Нордаля. Эрик Бланд ответил отказом. Прошу подтвердить отказ. Настроение тёнсбергцев внушает опасения. Китов очень мало. Координаты 57°98'3»-34°62'8». Мощный паковый лед».
Я вернул радиограмму Бланду. Он смял ее в кулаке.
— Чертов осел! — прорычал полковник. — Теперь всему судну станет известно, что Эйде не рад решению Эрика. Эрик же совершенно прав, что отверг такие требования. Решать — это наше дело. — Он походил взад и вперед, дергая себя за мочку уха. — Меня беспокоит, что они вообще осмелились требовать расследования. Еще мне не нравятся слова Эйде о настроении, — добавил Бланд и круто повернулся ко мне: — Когда мы сможем подойти к «Южному Кресту»?
— Самое раннее через восемь дней, — ответил я.
Он мрачно кивнул.
— Многое может случиться за восемь дней. Плохо то, что они забивают мало китов. Я видел, как люди мгновенно меняли улыбки на ярость, если киты пропадали. Это народ суеверный и, конечно, свяжет отсутствие китов со смертью Нордаля, черт их побери! У Нордаля на китов был нюх.
— Что же вас пугает? — спросил я. — Не думаете же вы, что люди взбунтуются?
— Я, конечно, не думаю, чтобы они взбунтовались. Но и без этого может создаться чертовски неловкое положение. В эту экспедицию вложено три миллиона фунтов. Чтобы за четыре месяца получить прибыль, все должны работать с точностью часового механизма. — Он дернул себя за мочку уха. — Эрику не справиться с таким делом. У него нет опыта.
— Тогда передайте руководство кому-нибудь еще, — предложил я. — Скажем, капитану Эйде.
Он бросил на меня быстрый взгляд.
— Нет, — сказал он. — Нет, Эрик должен научиться вести дела сам.
Бланд расхаживал по каюте, не произнося ни слова. Внезапно он подошел к двери;
— И все же я заставлю Эрика быть независимым, — бросил он, выходя.
Я поднялся на мостик. В сером полусвете море вздымалось и опускалось. Было холодно. На ветровом щите образовалась тонкая пленка льда, парусина стала жесткой и скользкой. Я зашел в штурвальную рубку и взглянул на барометр!
— Ничего хорошего, — сказал бородатый норвежец, стоявший за штурвалом. Он был прав. Давление было низким и продолжало падать.
Дверь рубки распахнулась настежь, и вместе с вихрем дождя и мокрого снега ветер внес Джуди, Она с трудом захлопнула дверь.
— Погодка, кажется, неважная. — Она улыбнулась.
— Входим в полярные широты.
Она невесело кивнула. Я предложил ей сигарету. Джуди жадно затянулась и потом спросила:
— Эта радиограмма была от Эйде?
— Да.
— А что в ней?
Я рассказал.
Джуди повернулась и стала смотреть в иллюминатор.
— Я боюсь, — неожиданно сказала она.
— На вас так действует погода?
Джуди бросила сигарету и с яростью растерла ее каблуком.
— Нет. Не в погоде дело. Это… это что-то такое, чего я не понимаю. — Она повернулась ко мне. — Я должна бы чувствовать себя несчастной уже оттого, что отец мертв. Но у меня такое ощущение, что произойдет что-то еще более ужасное.
Я взял ее за руку. Рука была холодна, как ледышка.
Джуди подняла на меня серые тревожные глаза:
— Уолтер что-то знает… что-то такое, чего не знаем мы. — Голос ее задрожал.
— Почему Хоу должен знать что-то такое, чего мы не знаем? — спросил я. — Вы все это придумываете.
— Я ничего не придумываю, — ответила она в отчаянии.
Некоторое время мы молчали.
— Это, наверное, ваша первая встреча с Антарктикой? — нарушил я тишину.
— Нет, не первая. Когда мама умерла, мне было восемь лет, и отец взял меня с собой на Южную Георгию. Тогда он был шкипером в Грютвикене. Я там прожила около двух месяцев. Потом отец отправил меня к друзьям в Новую Зеландию, в Окленд. Сказал, что мне пора изучать английский. Я прожила там год, а затем, в конце следующего сезона, отец забрал меня с собой назад.
— А Грютвикен, это что — на Южной Георгии? — спросил я.
— Да. Я раза три или четыре плавала с отцом на его китобойце.
— Значит, вы опытный китобой, — пошутил я.
— Ну нет, — сказала она. — Я не то, что Герда Петерсен.
— А кто это?
— Герда? Дочь Олафа Петерсена, — объяснила Джуди. — Олаф когда-то плавал на одном китобойце с моим отцом. Мы с Гердой одногодки. Ей бы следовало родиться мальчишкой. Она могла бы стать капитаном судна, как женщины в России, но не может оставить отца и до сих пор плавает вместе с ним на китобойце. Команда ее обожает.
В рубку ударил внезапный порыв ветра. Судно резко накренилось и зарылось в волну. По всему судну пробежала дрожь.
— Мне пора, — сказала вдруг Джуди.
— Я пойду вместе с вами, — сказал я. — Хочу немного поспать…
Я велел рулевому разбудить меня, если погода ухудшится, и проводил Джуди до каюты…
В полную силу шторм разыгрался в четыре утра. Я проснулся, чувствуя тяжесть давившей на нас воды. В каждом звуке, издаваемом судном, ощущалась борьба с яростью стихии. Я чувствовал, как стальная обшивка каюты изгибается от напряжения. Судно было похоже на живое существо, бьющееся не на жизнь, а на смерть.
Снаружи ветер обрушился на меня со всею силой, прижал к поручням. Волны зеленой массой перекатывались над ютом. Я с трудом поднялся на мостик…
Не буду даже пытаться описывать последующие восемь дней. Для каждого из нас это были дни кромешного ада.
Я почти все время проводил на мостике. Дважды ко мне поднимался Бланд с отекшим лицом, посиневшим от холода. Целью его жизни стал «Южный Крест». Добраться до него как можно скорее — единственное, что интересовало его.
Однажды на мостик поднялась Джуди, но я встретил ее сердито, посоветовав сидеть в своей каюте и не высовывать носа. Больше она не приходила. Но каждое утро после этого кто-нибудь из членов экипажа приносил мне фляжку с бренди «от фру Бланд».
Самый свирепый шторм разыгрался в ночь на 15-е. Сильный ледяной дождь снизил видимость почти до нулевой. Я, звонком отдав приказ «малый вперед», немного спустя заметил впереди белое мерцание льда. Это был не айсберг. Это было наше первое знакомство с дрейфующим паком.
Рано утром ветер неожиданно отклонился к югу и стих до легкого бриза. Облака отнесло назад, и впервые за восемь дней мы увидели солнце. Оно висело над горизонтом и было совсем холодным.
Вскоре полковник Бланд поднялся на мостик. Восемь дней штормовой погоды сильно отразились на нем: лицо осунулось, движения стали медленнее, глаза поблекли.
