— Нет, я назову этот раунд только вам, и ни одна живая душа об этом не узнает.
Она пожала плечами, улыбнулась:
— Вот так на бегах подсказывают фаворита. Ведь это обычно так и делается, не правда ли? Но вообще-то я не столь уж глупа, я понимаю, что тут что-то неладно. Почему вы рассердились, когда я назвала раунд? Почему вы накинулись на своего менеджера? Зачем вы его выгнали отсюда?
Вместо ответа Глендон подошел было к окну, как будто хотел посмотреть на улицу, потом передумал, обернулся к Мод; и она, даже не глядя, почувствовала, что он изучает ее лицо. Он снова подошел к ней, сел на место.
— Вы подтвердили, что я вам не лгал, мисс Сенгстер. Вы были правы. Я не врал. — Он остановился, словно с трудом подбирая верные слова для объяснения. — Можете вы поверить тому, что я вам расскажу? Поверите слову, честному слову боксера?
Она серьезно кивнула головой, глядя ему прямо в глаза и веря до глубины души, что он ей скажет одну только правду.
— Я всегда дрался честно и правильно. Никогда я не тронул ни одного грязного доллара, не участвовал ни в одной грязной сделке. Теперь дальше. Ваши слова были для меня настоящим ударом. Не знаю, как это все понять. Я не могу так сразу объяснить, в чем дело. Я просто не понимаю. Но что-то тут нечисто. И это меня мучает. Понимаете, мы со Стюбнером действительно обсуждали предстоящий матч и решили — между собой, конечно, — что я закончу его на шестнадцатом раунде. И вдруг вы назвали тот же раунд. Откуда же узнал сотрудник вашей редакции? Ясно — не от меня. Значит, выдал Стюбнер, если… если только… — Он вдруг остановился, словно решая задачу: — …Если только ваш сотрудник и впрямь не угадал, на свое счастье. Я никак не могу понять. Придется мне понаблюдать, выждать, разобраться, в чем дело. Но все, что я вам сказал, — чистая правда, вот вам моя рука.
Он снова встал во весь рост и наклонился к девушке. Она поднялась ему навстречу, и ее маленькая рука потонула в его огромной ладони. Они посмотрели друг другу в глаза прямо и откровенно и вдруг невольно взглянули на свои руки. Никогда в жизни Мод так отчетливо не ощущала, что она — женщина. Таким поразительным символом мужского и женского начала казались эти соединенные руки — нежные, хрупкие женские пальцы в тяжелой, сильной мужской ладони. Глендон заговорил первый:
— Как легко сделать вам больно, — сказал он; и она почувствовала, как его крепкое пожатие превращается в ласковое прикосновение.
Ей вдруг вспомнился рассказ из истории про прусского короля и его великанов гвардейцев, и, засмеявшись нелепой и неожиданной ассоциации, она отняла руку.
— Хорошо, что вы пришли сегодня, — сказал он и тут же неловко стал объяснять свою мысль, в то время как его глаза, полные горячего восхищения, говорили совсем другое. — Я хочу сказать — я потому рад, что вы, может быть, открыли мне глаза на всякие махинации, которые проделывали вокруг меня.
— Но вы меня поражаете, — настаивала она, — я была уверена, что всякие сделки и подтасовки в профессиональном боксе — вещи само собой разумеющиеся, и мне абсолютно непонятно, каким образом вы, один из главных участников, могли оставаться в таком неведении? Мне казалось вполне естественным, что вы все это знаете, а теперь вы убедили меня, что вам эти проделки и не снились. Нет, вы, очевидно, совсем непохожи на других боксеров.
Он утвердительно кивнул.
— Видно, так оно и есть. А вышло это из-за того, что я держусь в стороне от всей этой компании — и от других боксеров, и от их хозяев, и вообще от всех любителей спорта. Им легко было одурачить меня. Но мы еще посмотрим, окончательно они меня одурачили или нет. Погодите, я сам во всем разберусь!
— И все измените? — взволнованно спросила она; ей казалось, что он может сделать все, что захочет.
— Нет, все брошу! Если игра нечестная, я не желаю в ней участвовать. Но одно могу сказать вам наверняка: этот мой матч с Натом Пауэрсом на шестнадцатом раунде не окончится. Если вашего сотрудника и вправду кто-то предупредил, то он и все они останутся в дураках. Не стану я его нокаутировать на шестнадцатом, я ему дам продержаться до двадцатого. Вот увидите!
— Значит, мне ничего не говорить в редакции? — Она встала, собираясь уходить.
— Конечно, не говорите. Если тот сотрудник просто гадает — что ж, пусть надеется на счастье. А если тут какое-нибудь мошенничество, пускай проиграет, так ему и надо! Но пусть это останется нашей с вами тайной. Знаете, что я сделаю? Я назову вам раунд. Не буду я держаться до двадцатого раунда, выбью Ната Пауэрса на восемнадцатом.
— А я никому об этом ни слова! — пообещала она.
— У меня к вам еще одна просьба, — нерешительно сказал Пат, — большая, очень-очень большая просьба!
Он увидел по ее лицу, что она уже согласна, и продолжал:
— Конечно, я понимаю, что вы ничего не напишете в интеврью об этих подтасовках. Но я прошу не только об этом. Мне вообще не хочется, чтобы вы обо мне писали.
Ее проницательные серые глаза пристально взглянули на него, и, неожиданно для самой себя, она вдруг согласилась.
— Ну конечно! — сказала она. — В газете ничего не будет. Я не напишу ни строчки!
— Я так и знал! — просто подтвердил он.
В первую секунду Мод была разочарована: как это он ее не поблагодарил, но тут же обрадовалась, что он не произнес ни слова благодарности. Она почувствовала, что он хочет придать совсем другое значение этой их короткой встрече, и смело решила все выяснить.
— Откуда же вы знали? — спросила она.
— Сам не понимаю, — он тряхнул головой. — Не могу объяснить. Это как-то ясно само собой. Мне кажется, я вообще много чего знаю о нас обоих.
— Но почему вам не хочется, чтобы напечатали интервью? Как говорит ваш менеджер — реклама отличная!
— Знаю, — медленно сказал он. — Но мне не хочется быть связанным с вами таким образом. Мне было бы обидно, если бы появилось интервью. Не хочется думать, что я познакомился с вами только как с репортером. Хотелось бы вспоминать эту нашу встречу просто, как встречу двух людей — мужчины и женщины. Не знаю, понимаете ли вы, о чем я говорю. Но я так чувствую. Хочу вспоминать нашу встречу только как встречу мужчины с женщиной.
При этих словах он посмотрел на нее так, как смотрит мужчина на женщину. Она ощущала его силу, его порыв, и ей самой было странно, что она не может сказать ни слова от неловкости и смущения, — и это ему, человеку, прославившемуся своей неловкостью и молчаливостью. Нет, он умел выражать свои мысли гораздо откровеннее, гораздо убедительней, чем многие другие; и ее поражало, что она внутренне до конца убеждена, что в нем говорит наивная искренность и непосредственность, а не притворство, не поза.
