Опять он зашелся от смеха.
— Вот оно как, — сказала Вера Федоровна. — Однако… серьезная пленочка…
— Серьезная, серьезная, — подтвердил Грушин.
— Где же теперь Пиреев? — спросил Ур.
— Все может вынести Пиреев, но только не осмеяние, — сказала Вера Федоровна. — С месяц он отсиживался на даче, а потом подал заявление об уходе с должности. По собственному желанию. Где же он теперь работает, дай бог память…
— Начальником управления мелиорации, — сказал Рустам.
— Верно. Ну что ж, поехали, Леонид Петрович. А вы, голубчики мои, продолжайте трудиться. Не знаю, как там с магнитной осью получится, а проект, что и говорить, ин-те-ресный… Чтоб вы мне довели его до конца!
Только ушли Вера Федоровна с Грушиным, как опять раздался звонок. Нонна открыла дверь и впустила Валерия.
— Только что машина отъехала с директорским номером, — осипшим голосом сказал Валерий, сдирая с себя плащ. — Здесь, что ли, была?
— Да. С Грушиным приехала, расспрашивала о проекте. Спорили… Где ты пропадаешь?
Не отвечая, Валерий скинул туфли и в носках пошел в комнату. Рустам поднял на него проницательный взгляд.
— Держи. — Валерий сунул Уру в руки зеленую папку. — Здесь бумаги с машины и прочее… и прочее… и прочее…
Он ходил по комнате, словно не мог остановиться, и бормотал, и глаза у него были какие-то шалые, навыкате.
— Кофе будешь пить? — спросила Нонна.
— Буду! — гаркнул он и, широко отставив локти, направился в кухню. И уже оттуда донесся его незнакомо-хриплый голос: — Я теперь свободен от любви и от плакатов!
— Ты у Аньки был? — Рустам бросил последний взгляд на незакончившийся хоккей и помчался в кухню.
Глава тринадцатая
МАДЕМУАЗЕЛЬ СЕЛЕЗНЁФФ
Ранним утром 20 декабря рейсовый самолет международной линии Москва — Никозия, разбежавшись, оторвался от шереметьевской бетонки и начал набирать высоту. Еще было далеко до рассвета. Внизу простирались заснеженные поля и темные клинья лесов, и где-то с левого борта мерцала сквозь дымную мглу россыпь огней Москвы.
Перекатывая языком во рту взлетную конфетку, Ур смотрел в иллюминатор, пока клубящиеся торопливые облака не закрыли землю. Тогда он откинулся на высокую спинку кресла и скосил взгляд на Нонну. Она сидела рядом, глядя прямо перед собой, как примерная школьница на уроке. Профиль ее был четок и безмятежен. Рука Нонны покойно лежала на подлокотнике, и Ур с интересом посмотрел на нее. Рука была красивая, с длинными тонкими пальцами, и на одном было кольцо с янтарным камнем чуть ли не во всю длину пальца. На такую руку можно смотреть не отрываясь, сколько угодно. Ур и смотрел, пока Нонна не повернула голову в серо-голубой пушистой шапочке и не взглянула на него вопрошающе. Ур улыбнулся ей. Мельком посмотрел на Валерия, сидевшего по другую сторону от Нонны. Валерий зевал, мучительно сморщившись. Не выспался, бедняга. Все они вот уже которую ночь не высыпаются: с утра до поздней ночи не отпускает их Москва.
Теперь-то отпустила. Теперь трудные, наполненные шумом и беготней, нескончаемые две московские недели остались позади. Теперь и соснуть можно. Лететь еще долго…
Странно все получается у него. Непоследовательно… Сам торопил Учителя, только об одном мечтал — поскорее покинуть Землю, — и сам же попросил отсрочить отлет… Не собирался принимать приглашение Русто — а все-таки принял и вот летит на далекий Мадагаскар. И не просто так летит, а с паспортом в твердой красной обложке, и не сам по себе, а в составе рабочей группы, имеющей план сотрудничества из двадцати семи пунктов…
Странно, странно. Как будто ты не вполне принадлежишь самому себе. Только начни что-то делать. Только начни — и ты уже не волен распоряжаться собственным временем, собственными желаниями, тебя держат обязанности, и ты должен их выполнить, и вот ведь самое странное — тебе самому хочется сделать работу как можно лучше… Так было, когда готовили проект, так было и в Москве…
Ах, Москва! — человеческий водоворот на обледенелых тротуарах, теплые вихри из стеклянных дверей метро, строгие лица гостиничных служительниц. Все куда-то бегут, спешат, невольно и ты ускоряешь шаг.
Ты мчишься на очередное заседание, где сидит множество незнакомых людей, и отвечаешь на вопросы, и тычешь указкой в пролив Дрейка, порядком уже надоевший. А потом профессор Рыбаков ведет тебя еще в какие-то кабинеты, и люди с важной осанкой, в темных костюмах вежливо пожимают тебе руку, и опять расспросы, возражения, сомнения, и снова расспросы. И бумаги. Нарастающие лавинообразно бумаги.
Он с трудом запоминал фамилии людей, с которыми ежедневно сталкивался и которые уже не только выслушивали его, но и чего-то требовали, торопили. И уже кто-то из них поставил ему, Уру, «на вид» за непредставление в срок какого-то заключения. И кто-то уже его отчитал и предупредил о «принятии более строгих мер».
Почти все время Нонна была рядом. Она решительно ввязывалась в разговор, когда Ур растерянно умолкал на многолюдных заседаниях. Она не давала ему утонуть в бумагах и заблудиться в длинных коридорах, помогала писать докладные и представлять дополнительные сведения. Она следила, чтобы он не забывал обматывать шею теплым шарфом и не терял перчаток (стояли морозы, и Ура, непривычного к ним, бил озноб, если приходилось долго идти по улицам или ожидать троллейбуса).
Где-то носился параллельным курсом Валерий. Рыжая его бородка мелькала в кабинетах Академснаба и экспериментальных мастерских одного из академических институтов, где выполняли срочный заказ на изготовление десятка измерительных приборов необычной конструкции. Главной составной частью приборов были небольшие стержни трехгранного сечения из чистого ниобия. Валерий тоже с трудом поспевал управляться, и ему тоже «поставили на вид» — впрочем, как вскоре оказалось, «поставил» человек, не имевший к нему ни малейшего отношения.
В последние дни в этом водовороте появилась Вера Федоровна. Она вносила некоторое спокойствие в страсти, разгоревшиеся вокруг вопроса о великом будущем пролива Дрейка. «Ограничимся на первом этапе комплексным исследованием Течения Западных Ветров, а дальше видно будет…»
Ур повернул голову влево. Нонна спала, ровно и спокойно дыша, и ему почудилась еле заметная улыбка у нее на лице. Что-то, наверно, приснилось…
А Нонна не спала.
Беспокойно было на душе. Беспокойно за маму с ее гипертонией, никогда ведь еще не оставляла ее одну больше чем на три недели, а тут на целых четыре месяца… Беспокойно было при мысли о долгом плавании в высоких штормовых широтах: выдержит ли она, если ее укачивало даже при каспийских штормах? Впрочем, шторм на Каспии не уступит, пожалуй, океанскому…
