— Вы и так прекрасно видите, на кого здесь можно рассчитывать.
— Провести операцию «Черный кардинал» мне поручил сам фюрер. И я намерен осуществлять ее даже в том случае, если против меня выступит все высшее командование СС.
— Спасибо, что напомнили, — проворчал Штудент. — К сожалению, не все понимают, что ответственность перед фюрером за срыв этой операции будут нести не только вы и я, но и они. Вот только попробуйте убедить их в этом,
Скорцени промолчал. Разговор зашел в тупик. Пока Штудент не назвал имена людей, которых он имеет в виду, штурм-баннфюрер не мог определиться, как ему вести себя дальше, что предпринимать.
Склонившись над картой Ватикана, он некоторое время изучал ее, делая вид, что забыл о вспышке раздражения генерала и что имена его больше не интересуют. И лишь когда Штудент вновь приблизился к столу, ровным ледяным голосом, словно генерал уже находился на допросе у него в управлении СД, спросил:
— Так все же, господин генерал… кого, кроме обергруппенфюрера Вольфа, вы имеете в виду? Мне важно Знать это уже сейчас. Дорога каждая минута.
— Считаете, что в состоянии будете что-либо изменить? — насмешливо спросил Штудент, не отрывая взгляда от карты. Хотя она вряд ли интересовала его сейчас.
«И ты, трусливый солдафон… — смерил его испепеляющим взглядом Скорцени, сохраняя при этом вполне благодушную улыбку. Ему уже не раз приходилось видеть, как храбрейшие немецкие генералы, не говоря уже об офицерах, начинали по-сучьи поджимать хвосты, как только заходила речь о ком-то из высших чинов рейха. Причем перестраховывались они с десятикратным «запасом преданности». — Ты что, действительно хочешь, чтобы мои «коршуны» вытрясли из тебя душу? Прихватив где-нибудь на шоссе вместо итальянских партизан? Так я могу тебе это устроить, «земная надежда люфтваффе»!
— Разве я когда-нибудь похвалялся своими возможностями, генерал? Скромными возможностями штурмбаннфюре-ра? Просто мне казалось, что, работая вместе со мной…
— У меня создалось впечатление, что обергруппенфюрер Вольф всего лишь попал под влияние этого дипломатического психопата Рудольфа Рана, нашего посла в Италии.
— Что?! Так это посол путается у нас под ногами? У него тоже следует испрашивать соизволения?
— До соизволения дело пока не доходит, но определенный вес он все же имеет. Кстати, сейчас Ран находится здесь, в Рокка делле Каминате. Он, видите ли, встревожен возможной международной реакцией на похищение папы. Бурной реакцией. Он один встревожен, — язвительно добавил Штудент, не скрывая своей досады. — Остальным безразлично.
— Но, согласитесь, нам с вами действительно безразлично, что настрочат по этому поводу писаки из лондонских газет и какие грозные ноты министров иностранных дел будут ложиться на стол Риббентропа, — ошарашил его излишней, совершенно неуместной сейчас, откровенностью Скорцени. — Мне хотелось бы услышать другое: каким образом господин Ран узнал о готовящейся операции.
— Вполне допускаю, что от того же Риббентропа. Или от Вольфа. Во всяком случае не думаю, чтобы посол решился мешать нам, используя досадную утечку информации.
— Согласен. Его подключение должно быть кем-то санкционировано. Но кем? Самим Гиммлером?
— А почему бы и нет?
— Если им — это серьезно усложняет ситуацию.
— Еще как усложняет. Ран и Вольф уже по существу сговорились. И сумели убедить Риббентропа. Так мне кажется. Они убедили его, что папа римский ни в коем случае не должен становиться объектом воздействия наших диверсионных служб. И не позднее чем завтра намерены лететь с этой идиотской мыслью в ставку фюрера.
— Даже так?! Об этом вам сообщил Ран? Нет, Вольф?
— Ни тот ни другой. И это плохо. Но сведения достоверны. Летать-то им приходится самолетами люфтваффе, где меня знает каждый сопливый новобранец.
— Надежный источник. Но почему тогда Вольф до сих пор не предупредил нас? И вообще, что за чертовщина? Пока я, рискуя головой, обнюхиваю весь Ватикан, здесь, в тылу, уже все решили. Все свели на нет.
— Не надо бы столь резко, штурмбаннфюрер, — с особой интонацией произнес генерал его чин, подчеркивая, сколь мизерен он в сравнении с чином и положением в рейхе обергруппенфюрера Вольфа.
— В любом случае я сделаю все возможное, чтобы тоже оказаться у фюрера. Самый раз доложить ему о подготовке операции. Он ведь требовал этого доклада.
— Вот на это я и рассчитываю. Это серьезный шаг.
Стук копыт. Ржание взбесившихся лошадей. Тысячеглоточный рев, круто замешанный на оглушительном звоне сабельной атаки…
Поручик Розданов очнулся как раз тогда, когда тяжелый клинок врага пламенем Божьей свечи мелькнул перед его лицом и могильно врубился в голову. Он очнулся с какой-то внутренней убежденностью, что удар этот легко и мгновенно перенес его в мир загробных видений, и кряжистая фигура в черном мундире возрождалась перед ним из обморочного небытия, словно полузабытый образ невесть когда преставившегося предка.
— Вынужден разочаровать вас, поручик Розданов: это все тот же бренный богоугодный мир, из которого вы столь неудачно пытались уйти.
«Пытался уйти? — отозвалось в сознании поручика. — Я лишь пытался уйти?»
По запаху йода и еще каких-то медикаментов Розданов догадался, что находится в госпитале. А черный мундир, нахраписто выбивающийся из-под небрежно наброшенного на плечи белого халата, подсказывал: перед ним офицер-эсэсовец. И это не видение.
— Если вы считаете меня призраком, то ошибаетесь, — ясно слышал он голос эсэсовца. Хотя слова долетали откуда-то из потусторонья, словно эхо, отраженное от стены вечного молчания. Вечного молчания…
Розданов силился что-то произнести, но слова умирали, так и не родившись. Эсэсовец уловил его усилие и, склонившись, вопросительно всмотрелся ему в глаза. Взгляд его показался Розаднову леденящим душу взглядом из преисподней.
— Вы слышите меня?
Большим усилием воли поручик попытался кивнуть, но это ему не удалось.
— Ранение, как ни странно, легкое, — чеканил немец на чистом русском. — Судить вас не будут. Вы поступили, как велит честь офицера Что касается майора Рашковскош — его мы накажем.
Соседняя койка была пуста Кроме них, в палате никого. Рванула дверь медсестра, но, наткнувшись на суровый взгляд эсэсовца, вышла. Розданов, однако, успел заметить, что ноги у нее высокие, налитые — ноги красивой женщины из все того же бренного богоугодного мира.
— Вы прекрасно слышите меня. И понимаете, — не спрашивал, а скорее внушал ему немец.
