— Я же сказал — не знаю. Приказ его передал нам прибежавший связной.
— Дальше что было?
— Я пошел на восток, к своим.
Дежурный долго смотрел на Самарина с презрительным недоверием и наконец снова спросил вяло:
— Дальше что было?
Виталий молчал. Дальше была встреча с Карандовым. Потом его непонятное исчезновение... потом тот учитель, которого он встретил возле торфяного болота. Но к чему про все это рассказывать? Он и сам сейчас понимал, что все, казавшееся тогда таким важным, тяжелым, даже героическим, теперь выглядело наивно и даже неправдоподобно.
— Дальше рассказывать нечего... — Самарин посмотрел в глаза дежурному: — Пробирался к своим. Днем прятался, ночью шел. Под конец повезло — меня подобрали танкисты из двадцатой армии.
— Там вас допрашивали?
— Да, в особом отделе. Но допрос не был окончен, так как объявили боевую тревогу и все пошли, и я тоже пошел...
Вдруг Самарин почувствовал смертельную усталость. Веки будто свинцом налились. Он закрыл глаза. Все исчезло, и он, как мешок, свалился со стула...
Очнулся в постели. Небольшая комната. Рядом пустая койка. За окном — солнечный день. Сдернул одеяло, спустил ноги на пол. На нем только трусы и те чужие. Встал, сделал приседания, помахал руками — ничего, все в порядке. В памяти сперва смутно, а затем очень ясно восстановился неприятный разговор в бюро пропусков. Не мог только вспомнить, чем тот разговор кончился. Но где он сейчас? И как бы ему одеться?
Самарин приоткрыл дверь. Длинный коридор. На двери через коридор табличка: «Дежурная медсестра», на следующей двери: «Изолятор». В коридоре — никого. Мертвая тишина. Самарин шагнул через коридор и приоткрыл дверь с табличкой: «Дежурная сестра». В комнате сидел за маленьким столом пожилой человек в форме НКВД. Он смешливо посмотрел на Виталия:
— Доброе утро. Заходи, заходи.
Самарин вошел в комнату и закрыл за собой дверь, чувствуя себя в одних трусах очень неловко.
— Герой борьбы с фашистскими захватчиками от границы до самой Москвы?
Самарин хотел огрызнуться, но вовремя увидел, что в петлицах у пожилого по три шпалы. Встал как положено перед большим начальником и оглядел себя. Увидел свои голые ноги и засмущался:
— Мне бы одеться.
— Оденешься, успеешь. А пока вот тебе бумага и карандаш. Иди в свою палату и напиши все существенное, что с тобой произошло. Только одну правду пиши.
Самарин взял бумагу, карандаш и вернулся в комнату. Трудно оказалось написать так, как было приказано. В голову снова лезли несущественные факты и подробности, а то еще — не дай бог! — его споры с Карандовым или как они вдвоем убили одного немца. Да и убил-то Карандов, который потом удрал.
Самарин долго сидел над чистым листом бумаги, пока не понял, что у него просто не было никаких существенных дел и событий, он просто пробирался к своим, и ему здорово везло. И тогда он всю свою историю от границы до Москвы изложил на одной страничке. Только собрался поставить подпись, в комнату вошел начальник с тремя шпалами.
— Написал?
Самарин вскочил и протянул ему свою страничку. Начальник быстро прочитал ее, сложил и спрятал в карман.
— Почему не сказал в бюро пропусков, что ты москвич и был призван в наши органы по партийной мобилизации?
— Там дежурный только и спрашивал, что было дальше, и ничему не верил. А я говорил чистую правду.
— Ладно, разберемся. Одежда твоя в дезинфекции, сейчас принесут форму. — Кто у тебя в Москве?
— Мама.
— Поезжай домой. Имеешь три дня отдыха, за это время напишешь подробнейший отчет обо всем, подробнейший — что ты там видел, кого видел, с кем общался. Понял?
— Понял.
— В понедельник в десять ноль-ноль явишься в бюро пропусков к дежурному.
— Ясно. А где мой партбилет?
— У меня. В понедельник получишь.
Три дня Самарин был дома. Счастливая мать не отходила от него. Ночью, просыпаясь, он видел ее сидящей возле его постели.
Милая мама... С того дня, когда не стало отца, она всю жизнь отдала ему, своему единственному Витальке. Он любил ее нежно, до боли в сердце, но никогда не умел сказать ей об этом или дать почувствовать, хотя он очень рано понял, как тяжело ей живется. Отца он помнил плохо. Умер он, когда Виталию было шесть лет. И чем дальше шло время, тем все сильнее была его любовь к матери. Он и в школе начал хорошо учиться, чтобы не было у нее еще и этого огорчения. И стал вести себя как самый отъявленный пай-мальчик, иногда до отвращения к самому себе, но и это тоже для мамы. А когда повзрослел и сумел постичь разумом свою и ее жизнь, он поклялся делать все, чтобы маме жилось легче, счастливее. Еще школьником он водил ее в театр, а позже — на студенческие вечера в свой юридический институт, где он неизменно бывал распорядителем и ведущим программы. Даже когда появилась Люся и он понял, что это может оказаться в его жизни очень серьезным, он прежде всего подумал: не отнимет ли это у матери часть его любви?..
Милая мама... Ночью, увидев ее сидящей возле его постели, он сделал вид, будто не просыпался, и почувствовал знакомую щемящую боль в сердце от любви к ней. И от давнего сознание своей вины за то, что так мало для нее он сделал.
Наступала вторая его ночь дома. Весь день он работал над отчетом, а мама в любимом своем углу, где стояла старенькая швейная машинка «Зингер», чинила его белье, штопала носки, гладила его рубашки. Боковым зрением он замечал, как она, вдруг уронив руки, на колени, смотрела на него, и в ее глазах было столько нежной любви и тревоги, что его сердце начинало учащенно биться, а к горлу подкатывал комок.
Вечером, когда в открытом окне было уже черное небо в редких звездах, они пили чай, знаменитый мамин чай, источавший неповторимый тонкий аромат, и тихо разговаривали. И все — о том, что было до войны. Он был благодарен ей,что она не спрашивала, что было с ним там, на войне. Чтобы не пугать ее, ему пришлось бы врать. Сам он ограничился рассказом только о том, как он ехал в поезде к месту службы и как прибыл туда как раз в час начала войны.
— Так я до своей службы и не добрался.
И все.
Для нее же главное было в том, что он жив, невредим и снова дома, с ней. Но она знала, что от войны он не ушел и не уйдет, и потому чинила одежду, готовя его в новую дорогу, но говорить об этом ей не хотелось.
Вот они и вспоминали их прошлую мирную жизнь, и каждое воспоминание было для них дорогим и волнующим.
Потом они легли спать. Мама, как бывало в детстве, подсела к кровати, взяла его руку и начала что-то рассказывать, но, что именно, он уже не слышал — мгновенно заснул.
