Так сказали пришельцы и вскоре исчезли, чтоб никогда уже не вернуться. Старшие Матери долго обдумывали слова пришельцев и потом согласились с ними. И началась в Океане Эпоха Цели.
3.
— Вы доктор Бакшеев?
— Да.
— Мне чрезвычайно приятно приветствовать вас в моей лаборатории, молодой коллега. Меня зовут профессор Накамура.
Степан Бакшеев пожал плечами и ничего не ответил. После некоторой паузы профессор Накамура спросил:
— Скажите, ведь вы работали в Океанологическом институте?
— Да.
— И являетесь автором статьи «К гипотезе о разумной жизни в океане»?
— Совершенно верно.
— Очень хорошо. Прошу вас садиться. Вы свободны, Масаси Кэндо.
Майор повернулся и осторожно притворил за собой дверь.
Степан Бакшеев продолжал стоять посреди просторного кабинета профессора Накамура, с огромным окном, заставленного полками с книгами, лабораторным оборудованием. За окном Степан увидел розоватый пейзаж с просвечивающей сквозь дымку горой Фудзи. Внимательно всмотревшись, Бакшеев понял, что это искусная имитация: и за этим окном такой же базальт, как и тот, из которого состоит весь остров.
— Садитесь, пожалуйста, — вновь сказал Накамура. Степан опустился в низкое кресло.
— Приступлю сразу к делу, — сказал профессор. Степан пожал плечами, промолчал.
— Вы находитесь в моей лаборатории, где проводятся опыты с морскими животными. Мне известны обстоятельства, при которых вы попали к нам. Знаю также, что вы — специалист по головоногим моллюскам и другим морским животным, в частности цо дельфинам. Теперь мы будем работать вместе и от ваших успехов в работе будет зависеть ваша свобода.
— Я ваш пленник?
— Ну зачем так, доктор Бакшеев, — возразил Накамура. — Вы мой коллега.
Бакшеев никогда не слыхал о профессоре с этой фамилией, хотя хорошо был знаком с работами японских морских биологов и даже жил некоторое время на Островах, где он и изучил язык. Впрочем, ничего удивительного в неосведомленности Степана не было. Работы профессора Накамура были засекречены еще задолго до того, как Бакшеев поступил в университет.
Степан посмотрел на сидящего перед ним профессора. Был Накамура худым смуглым стариком, впалые щеки, глаза прятались за сильными увеличительными стеклами очков без оправы, седые волосы коротко острижены, тонкие губы поджаты, и, когда улыбается Накамура, поблескивают золотые зубы.
Одет он был в белый накрахмаленный халат, халат застегивался сзади, из левого рукава высовывался протез с неподвижными желтыми пальцами.
— Надеюсь, мы сумеем договориться с вами, доктор Бакшеев.
— Что я должен делать?
— Пока ничего. Привыкайте. Отдохните после дороги, а завтра покажут ваше рабочее место.
— Я хотел бы…
— Что бы вы хотели?
— Нельзя ли сообщить моим близким хотя бы, что я жив…
— Мы подумаем над такой возможностью, — сказал Накамура и встал. — Скажите, вы большевик?
Степан Бакшеев поднялся тоже.
— Большевик.
— Никогда не видал живого русского большевика. Китайских приходилось. Ну что же, возможно, это даже лучше, что вы большевик… Сейчас вас проводят к себе.
До следующей нашей встречи советую ознакомиться с последней научной информацией по биологии дельфинов. Необходимую литературу вам принесут.
Накамура взял Степана Бакшеева за локоть и подвел к двери.
Она распахнулась. На пороге стояла пожилая японка.
— Табэ, отведите доктора в комнату номер семь, — сказал профессор Накамура.
4.
К вулканическому острову, где пряталась секретная лаборатория, примыкала бухта, надежно защищенная от океана скалистыми берегами. С внешним миром сообщалась она небольшими проходами в ее северной части. Эти проходы были закрыты теперь решетками, и открыть их мог только Масаси Кэндо и сам профессор. Бухта была просторной и глубокой. Коридор, пробитый в скале, соединял ее с основной лабораторией.
На третий день после прибытия Степана Бакшеева разыгрался шторм. Волны били в каменную грудь острова, злобно ворча, откатывались назад и вновь шли на приступ.
Но в бухте было тихо. И только рябь от проникавшего между скал ветра морщинила зеркальную поверхность потемневшей воды.
Вдруг у одного из камней, в изобилии нагроможденных у внутреннего берега бухты, появилась черная голова. Голова медленно повернулась, блеснуло широкое стекло и настороженные глаза за ним, изо рта уходила за спину трубка. Потом все исчезло. Через две минуты у второго камня послышался всплеск, и из воды поднялся человек, затянутый в черный резиновый гидрокостюм. Человек казался уродливым, горбатым из-за двух баллонов со сжатым воздухом за спиной. Он оглянулся и замер, когда ему показалось, будто слышит шорох, потом скрылся среди камней.
Если б кто-нибудь следил за ним сверху, то увидел бы, как вышедший из воды устроился поудобнее в камнях, отстегнул от пояса резиновую сумку и вытащил оттуда ящичек со множеством ручек и кнопок. Из ящика человек выдвинул длинный металлический стержень, словно хлыст закачавшийся над ним, покрутил одну-вторую ручку, нажал какие-то кнопки — сбоку на ящике загорелся красный глазок. Он снова нажал кнопку, потом отнял палец и вновь опустил его на светлую пуговку кнопки.
В это же мгновение за многие километры от острова под рукой человека с наушниками на голове легли на бумагу строчки трехстишия средневекового японского поэта Басе:
Едва-едва добрел
Усталый до ночлега…
И вдруг — глициний цвет!
Где-то далеко, на безымянном острове, человек в черном гидрокостюме и сдвинутой на лоб стеклянной маске нажимал на белую кнопку. И через океан неслись проникновенные классические стихи Басе:
Увидел я раньше всего
В лучах рассвета лицо рыбака,
А после — цветущий май.
Человек с наушниками записывал на бумаге:
За колосок ячменя
Я схватился, ища опоры…
Как труден разлуки миг!
Еще через некоторое время бессмертные стихи превратились в деловые строчки рапорта Генриха Шрайбера-Раумера, отправленного в Берлин, на Тирпицуфере, 74, в «лисью нору» адмирала Кавариса.
«Адольф Гофман-Таникава подготовил агента Косаку Хироси, японца по национальности, патологоанатома, 29 лет. Завербованный под кличкой „Керай“, Косаку Хироси с помощью Таникава внедрен в лабораторию профессора Накамура. Согласно сообщению благополучие прибыл на место и приступает к работе.
Раумер».
