А ведь одного уже убили. Им не трудно убивать. Но остановятся ли они на этом? Едва ли их удовлетворит смерть одного…
Хензег слишком зачастил к генералу Крамеру. Без меня. Вероятно, ему еще увеличили жалованье. Но не это меня тревожит. Хензег начал действовать самостоятельно. И мы уже не сообщающиеся сосуды.
Нужно обратить на это внимание!
Это опасно. Очень опасно!
Но, может, я чересчур подозрителен?
Я начинаю терять представление о том, что реальность, а что выдумка. Смешиваю их каждую ночь, каждый день. Не знаю, кто из окружающих живой и кто мертвый. Они постоянно приходят ко мне. И живые. И мертвые. Потом приходят дети. И первые, мои, и вторые, тоже мои, ведь это я их создал. Они теплые и настоящие, такие живые и такие настоящие, что я уже не знаю, мертвы ли они, или же мертвые никогда не бывают мертвыми, ведь материя просто переходит из одного состояния в другое. Елена сидит у моей постели. А ведь и она умерла, давно, двадцать шесть лет назад. Кто эта женщина, что сидит у моей постели? А Старик? Стрелял я в него или это тоже плод моей фантазии. Он всегда со мной. Неотступно за мной ходит. Выглядит по-разному. Небритый или в белом халате, на минуту выскочивший из лаборатории, или в разодранной одежде заключенного, или в строгом темном костюме, каким я помню его на конгрессах, или в теплом домашнем халате, как он обычно работал дома. Иногда приходит клонинг, которого я застал у себя в кабинете, приходит ко мне поговорить, расспросить о Старике, и я никак не могу понять, как они до сих пор не встретились у меня в кабинете? И еще я задаю себе вопрос: как клонингу удалось выбраться с базы, он летит на вертолете, приходит ко мне домой, когда я уже в постели и стараюсь ни о чем не думать. Стараюсь, но не получается. Мысли сами лезут в голову, располагаются там и не покидают меня даже во сне. Я вижу цветные сны, окрашенные в яркие краски. Нет необходимости спрашивать доктора Андриша, что это значит. Я очень хорошо знаю, что это значит.
Тот, который был у меня в кабинете, выглядит реальным. Реальна и смерть Елены. Я так долго к ней готовился, что почти не поверил. Елена встретила ее спокойно. Отвернувшись к стене и закусив губу, она не произнесла ни слова. И ни разу не вскрикнула от боли. Я знал, что это конец, доктор предупредил меня. И она знала, но не пожелала говорить. Я просил ее, заклинал, плакал, обещал сделать все, чего она ни пожелает, ненавидел ее и в то же время любил. Она не дрогнула. Смерть приняла как друга, как избавление, как жизнь. Но глаза ее остались открытыми, я склонился над ней и увидел в ее мертвых зеницах собственное отражение.
Я закрыл ладонью ее глаза.
Конец.
Мертвая Елена на кровати, стакан с лекарством Андриша, которое она отказалась принять, тишина в комнате— неужели все это реально? Я трогал ее холодные руки, бился головой об стену, выл, как собака, тянулся к стакану и отдергивал руку, метался по комнате и ругал покойную, в который раз умолял ее простить меня, нащупывал затихающий пульс в кончиках ее пальцев, сгорая от слепой безумной надежды, а со стены смотрела на меня другая Елена, молодая и красивая, которая чего-то от меня ждала.
Чего она ждала?
Я перерыл ее платья, письма, книги, надеясь найти хоть малейший след тех трех деток. Ничего. Что она с ними тогда сделала: убила, спрятала? Я начал сомневаться в реальности их существования, может, они всего лишь плод моего воображения? Но что тогда означает молчание Елены, продолжавшееся до самой смерти, ее лицо, покрытое морщинками боли и прожитых лет, ее отказ простить меня?
Я не нашел ни строчки после той фатальной даты. Словно жизнь ее остановилась точно в этот день. И больше ничего. Сложив вещи около покойной, я полил их бензином и чиркнул спичкой. Прошлое вспыхнуло, пламя лизнуло холодные руки Елены, озарило лицо, тело скорчилось, Елена почти села на кровати. Я закричал. Запер дверь на ключ, зашвырнул его между цветочными грядками в саду и медленно побрел по затихшей улице.
Конец.
Ничего больше не связывает меня с миром наверху. Меня поглощают бескрайние коридоры, ослепляя своим блеском, и я теряюсь в магнитном поле ненависти. Хочется кричать от ужаса. Словно в кошмарном сне, окружают меня одинаковые лица. На их фоне выделяется лицо Хензега, склоненное над шахматной доской, слово «мат», брошенное им Андришу, который медленно выпрямляется и неверной походкой удаляется в свой кабинет. Неужели пришла очередь двенадцатого психиатра?
— Вы вернулись, доктор Зибель?
Удивление, прозвучавшее в голосе Хензега, раскрывает мне глаза. Он не ждал меня. Здесь никто меня не ждал. Никто?
Я иду в женское отделение. Только она может меня утешить. Попробую и это. Человеку свойственно заблуждаться. Даже когда нет никакой надежды, он верит в то, во что хочется верить. Она красивая. Когда-то я сам был в жюри конкурса красоты и выбирал мисс Европу. А потом долго ждал кусочка кожи, необходимого для создания десяти красавиц. Как бы она реагировала, если бы знала? Как Старик? Как Елена?
Я сворачиваю в самый длинный коридор. Одинокие комнаты, одинокие двери. Печаль и молодость. Столько красоты и столько молодости, запертые вдали от людей. Живи эти девушки в городе, в них влюблялись бы, страдали из-за них, ждали бы их вечерами и годами, поэты посвящали бы им стихи, художники рисовали бы их как мадонн. Но они навечно заперты здесь, и нет никакой надежды на спасение. Старику незнакомо было слово любовь, в его жизни женщины не оставляли следа, уверен в этом, я слишком хорошо его знал. Но мы позаботились об его клонингах, время от времени им нужны женщины, и время от времени они их получают. Лишенные всякой индивидуальности, эти девушки — нежные, кроткие, смиренные и обреченные. Иногда мне хочется открыть первую дверь и крикнуть «выходи!», открыть вторую и крикнуть «выходи!», открыть третью и так до самого конца, до десятой двери, а потом повести их за собой, отпереть тайную дверь, вытолкнуть всех наружу, снова запереть дверь и, задыхаясь от счастья, привалиться к ней. Я сделал бы их счастливыми, ведь они не виноваты в своем страшном несчастье. Я уверен, что они прекрасно справятся — люди примут их, робких и беззащитных, потрясенные их красотой, чистотой, невинностью и полным незнанием человеческих проблем. Ведь эти девушки вообще ничего не знают, ничегошеньки, они специально так воспитаны. Все, кроме нее.
Я вхожу. Девушка прильнула к стеклу, смущенно поворачивается и смотрит на меня.
— Что-нибудь случилось, господин Зибель?
«Да, случилось, — хочется мне сказать, но почему-то не могу, а девушка продолжает на меня смотреть. — Моя жена умерла».
