— Останьтесь!
Все они, и живые, и мертвые, поворачивают голову и ждут, чтобы я повторил, но я не задерживаю их.
— Я прилягу, устал… Извините меня.
Они уходят. Я снова останусь один, а это ужасно. Я прикусываю себе язык, чтобы не закричать и не остановить их. Медленно идут они, живые и мертвые, плечом к плечу. Закрывают за собой дверь.
Я один.
Но я не могу быть один. Уже давно не могу быть один. Я пойду за ними, буду идти за ними по коридорам, заходить в комнаты и аудитории, буду идти у них по пятам, буду идти — я не могу оставаться один. Не хочу быть один.
Я был наверху, везде уже был. Снова дошел до той двери и вернулся обратно. Мне все время казалось, что кто-то идет за мной. Но никого не было. Впервые я был совсем один. Действительно один. И было очень тихо. Клонингов перевели на строжайший режим. Они должны ложиться спать в определенный час, должны читать, учиться, питаться и заниматься любовью в строго установленное время. Многое изменилось с тех пор, как прибыл Папанели. Странно, меня перестали вызывать на совещания. Впрочем, ничего странного. Меня держат в полной изоляции. А может быть, они ждут, пока я приду в себя после всего пережитого? И это не недоверие, а просто гуманность. Ерунда! Что за понятие! Гуманность! Дело совсем не в этом. Нужно иметь смелость посмотреть правде в глаза. Мне не доверяют. В этом все и дело! Не доверяют после случая с тем клонингом. Хензег прямо мне заявил, что я должен был его прикончить. А раз не сумел этого сделать, сам виноват.
И вдруг я вспоминаю, что когда-то очень давно, когда я был молод, ужасно молод и страшно наивен и не вникал в скрытый смысл слов, и в еще более скрытое значение поступков, и в силу законов нашего общества, и в высокую политику тех, кто нами руководил И был ДОСтаточно близок нам, постоянно кого-то из них изолировали. И этот кто-то внезапно заболевал и внезапно умирал, устраивалось его торжественное погребение, где произносились торжественные речи, исполненные высоких слов и теплой благодарности, играли торжественные похоронные марши, гроб утопал в роскошных венках с красивыми лентами, а родные, близкие и начальники покойного проливали слезы. И тогда я, слепой глупец, думал об этом человеке: нашел время умирать, в зените славы, необходимый нашему отечеству, навсегда осиротевшему с его смертью, снискав доверие и любовь всех, даже нашего любимого фюрера… А ведь как раз тогда этот кто-то потерял все: и доверие, и всеобщую любовь, и прежде всего доверие и любовь фюрера, потерять которые было весьма легко, и славу, и неоценимые заслуги перед отечеством, и ему оставалось повиснуть с петлей на шее как предателю. И чтобы не висеть на виселице как предателю, он должен был нацелиться точно в сердце, а если он боялся и этого, подсылали кого-то, кто мог бы это сделать. И потом великолепно разыгрывалась эта сцена с болезнью и погребением, торжественными речами, скорбным лицом фюрера и еще более торжественными речами при открытии памятника.
С дрожью вхожу в свой кабинет. Здесь опять кто-то сидит. Все тот же клонинг. Не то что бы я мог отличить его от остальных, этого никто не может, но что-то подсказывает мне, что это тот самый. Мы здороваемся, как старые знакомые. А мы и впрямь старые знакомые.
— Доктор Зибель…
— Кто ты? Не тот ли…
— Да, это я. Не очень красиво с вашей стороны было выдавать меня. А что вы сделали с тем, на которого указал доктор Андриш?
Я рассказываю ему. Он, наверное, и сам догадался. У нас не было иного выхода. Подчеркиваю это несколько раз. Не уверен, понимает ли он. Не могли же мы пожертвовать всеми. Исчез только тот, на кого указал доктор Андриш. А я еще тогда знал, что он ошибся. Я предчувствовал, догадывался, что он жив, что затерялся среди остальных, затаился в ожидании своего часа. И вот он передо мной, хитрый и сильный, готовый нападать и требовать расплаты. Со мной. И с Хензегом. Но Хензег хитрее, если бы он столкнулся с Хензегом, ему не удалось бы ускользнуть, а даже если бы и удалось, Хензег все равно нашел бы его. Хензег обязательно нашел бы его, а я уже старый, уставший, отчаявшийся, одинокий и ни во что не верящий. Случись это лет семь-восемь назад, я бы и сам не упустил его, но с годами человек теряет что-то, становится мягче, бездейственнее и хочет выглядеть добрее в собственных глазах, одним словом, меняется в худшую сторону, хотя не смеет в этом признаться.
— Я потерял всех, кого любил. Я так одинок, что не знаю, жив ли. Я жив?
На его губах появляется улыбка. Да ведь он ничего не знает об этой жизни, ему простительно смеяться надо мной. Смеяться надо мной, который его сделал! А нужно было в свое время посвятить жизнь борьбе с этой ужасной болезнью, от которой умерла Елена. И столько людей умирает! Нужно. Видимо, я что-то сказал вслух, клонинг снова спрашивает меня, почему я не создал новую госпожу Зибель. Какая наглость! Рассказать ему о детях? Рассказать ему о том мгновении, когда их увидела Елена? Рассказать о ее руках? Он ничего не знает, этот клонинг, не знает ни о любви, ни о жизни, как тогда ему рассказать? Есть такое, чего нельзя касаться. Нельзя. Я и сам не знал этого и поплатился за свое неведение. Давно, очень давно.
Лицо клонинга осуждает меня. Он ниже меня, а смотрит как-то свысока, готов убить взглядом. Снова вспоминает Елену. И говорит то, чего не следовало бы говорить, это вгоняет меня глубоко в землю. Я задыхаюсь.
— Я никогда не буду вам благодарен за то, что вы меня создали таким образом.
Знаю, что не будет мне благодарен. А мне и не нужна его благодарность. Я никогда не ждал благодарности, ни от него, ни от других! Но почему-то мне становится страшно грустно, невыносимо грустно, и я чувствую, как в глазах скапливается влага. Я пренебрегал своей любовью, пренебрегал сном, здоровьем, отдал им всю свою жизнь, столько вложил в их воспитание! Я чувствую, что начинаю кричать или думать вслух, но клонинг только презрительно смотрит на меня, а я громко кричу о величии нашей нации, о котором он ничего не знает, о мировом господстве, которое мы потеряли, о слабости тех, которые допустили это, об их сомнениях и страхах, кричу о том, что недалек тот день, когда мы вернемся на прежние позиции, но тогда меня уже не будет, потому что я уже слаб, потому что и я сомневаюсь, потому что я столько выстрадал и иногда мне хочется быть добрым, но я создал орудия, притом какие орудия, этих моих клонин-гов, которые продолжат мои исследования и мое дело, хотят они того или нет, продолжат мое дело и дело нашей нации. Даже если им придется погибнуть. Всем. Он вспоминает об аварии в секторе А, неужели и это ему известно? Утверждает, что я ему рассказывал. Он уже слишком много знает. И теперь, когда Елена умерла, а вместе с нею и надежда найти детей, мне остается только продолжать свой путь, по которому я следовал всю жизнь. Я, возможно, слаб, но наша нация крепнет и становится все сильнее. Хензег прав в одном — этот клонинг должен умереть, он никогда не будет работать на нас, как не работал бы и его отец.
