Легкое чмоканье заставило его повернуться. Маруся стояла в неловкой позе, опершись локтем на ухо Опанаса, а последний смотрел куда-то в сторону, почесывая двумя пальцами неестественно задранный подбородок.
— Молодец, Васька! — сказал он свысока. — Ты здорово это про каторжников и альбатросов.
— Пойдем домой, — угрюмо осадил его Бурдюков, — пора и честь знать! Часов одиннадцать, уж никак не меньше.
— Брось, Васька! — удивительно громко возмутилась Маруся. — Откуда одиннадцать?
— Откудыкала! Откуда одиннадцать? Может, и двенадцать уже есть! — Он подошел к Марусе, но она повисла на Опанасовой руке. Бурдюков отступил шага на два и тщательно гмыкнул:
— Мещанская идиллия при луне!
— А ты не смотри, — с искренним участием посоветовал Опанас, но Бурдюков уже ушел вперед, независимо раскачиваясь и то сбивая носком тугие колючки кактусов, то подшибая, как пассажиров в трамвае, шумные, упругие кусты. Парнишка неподдельно страдал.
— донесся издали стон мандолины.
За прозрачными облаками головокружительно летела луна. Море пахло корицей и кровью. Жесткий кустарник выпрямлялся, брызгаясь росой.
«Кровь и песок… — думал Василий, — какая несправедливость! Я сеял, а ты пожинаешь, киевское ракло! Такова участь поэта».
Вдруг Маруся ахнула и вцепилась ногтями в бицепс Опанаса. — Из-под пришибленного Бурдюковым куста возник яростный визг, и тотчас же словно тысяча комаров за-зудела тонким благонамеренным матом, а в глаза ударило нашатырем и ванилью…
«Жженым навозом пахнет!» — едва успел догадаться Опанас… На свет лунный родилось удивительное человеческое существо; в одной руке у него была пара огромных драных башмачищ, в другой — камень.
— Хлюст! — вскрикнул Василий.
Беспризорный мгновенно успокоился и, вглядевшись, щелкнул языком:
— Барахольщики санаторные! А я напасть хотел. Шляются тут по ночам!
Девушка почувствовала на своем загривке холодное дыханье рока; но было уже поздно: опасные слова безвозвратно сорвались с губ:
— Не мы, брат, барахло воруем, а ты!
Сенька снова щелкнул языком:
— Тце-тце, тце, очень мне твои драные чулки нужны!
Опанас и Василий сочувственно захохотали.
— В милицию! — страстно крикнула Маруся, сжимая рукой свое горячее горло.
— Да на что мне милиция сдалась, грязные твои чулки? — холодно удивился Хлюст. — Некогда мне тут с тобой! Поговорить ежели хочешь, заходи утром. До скорого!
Кряхтя и мудро напевая носом, он снова полез в кусты. Девушка взяла под руку Бурдюкова: гордость оттолкнула ее от Опанаса, узнавшего о драных чулках…
Луна, мягко сверкнув, закатилась в щель между почерневшими облаками.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, покорная традиции морских романов
Море смеялось. Ветерок шевелил страницы Горьковской повести. Зеленые волны глухо ворковали. На червонном песке пузом кверху лежал Опанас. Василий гордо плескался шагах в двадцати от него. Все утро Маруся провела с ним — счастливым и загорелым поэтом, а злой разлучник, надвинув на глаза кепку, шлялся в порту…
— Эй, Опанас! — заорал победитель, когда радость стала невыносимой, — не плачь, лезь в воду! Даешь — наперегонки!
Хохотенко подтянул сползавшие трусики и вбежал в море. Полминуты спустя место начавшегося состязания взорвалось фейерверком брызг.
Саженях в двухстах от берега олимпийцы перевернулись на спину и поплыли, дрыгая правой ногой. Опанас выплевывал соленую воду и морщился.
— Эх, ты, кавалер! — мягко корил ублаготворенный жизнью Бурдюков. — Пловец из тебя, как из песка хлыст, из пыли — пуля…
Вдруг простодушный хохол озаботился:
— Стой, Васька, подожди… со своей поэзией!., как будто… знакомая рожа!
Перевалившись на живот и отчаянно прищурившись, он поглядел налево:
— Хлюст! Черт меня дери, — Хлюст! Чертова кукла!
Вихрастая голова приподнялась над водой и, завидев друзей, равнодушно скрылась.
— Хлюст! Дело есть!
Но Сенька не откликался. Они поплыли обратно, лениво рассекая воду и с трудом перекоряясь.
— Вздуть за нахальство, а? За Лубянку взгреть?
— Балда ты, Васька! Может, это он с голоду! И пустяки там — драные чулки.
— Факт важен! Принцип!
— Хрр-р! — отплюнулся Хохотенко, — какой тебе принцип, когда у него живот подвело?
Но Хлюст в это время переживал все стадии развития индивида. Сначала, уплывая подальше от комсомольской компании, он действовал механически и за своими плавательными движениями не следил, а потому владел ими в полной мере. Отплыв на значительное расстояние, он нечаянно заметил кромешную голубую ширь и, впервые за одиннадцать лет жизни, родился на свет! — как подобает притом, — в голом, мокром и голодном виде.
Период борьбы с природой начался немедленно, ибо отщепенец был действительно легок, как самоварная щепка, а море играло тысячами круглых, блестящих мускулов. Пена шипела. Волны швыряли Сеньку почем зря, дорога к берегу не была отмечена никакими вешками, а под животом — в море — и в самом животе бурчали две бездонные, равнодействующие прорвы. Наконец, новорожденный на какую-то долю секунды потерял сознание — и тогда равновесие вдруг восстановилось: Сенька обрел забытую им способность плавать.
Ни Опанас, ни Василий, нежившиеся уже на горячем песке, не подозревали, что в эту минуту Советская страна рискует приобрести мрачнейшего анархиста: пловцом овладело пресыщение жизнью, — стихия была покорена, и царь зверей оглядывал поле битвы: тоже море называется!
По воде двугривенным поплыл круглый плевок и Сенька Хлюст, по прозвищу Федоров, достиг высот мировой скорби…
В это мгновенье мир озарился необычайным открытием. Пловец вскрикнул, раскрыл рот, презирая соленую воду, выпучил глаза, задрожал всей кожей, как — в боевой готовности — лошадь, и устремился к чему-то черному, прыгавшему но волнам.
— Две копейки дадут, ядрена палка! Дадут, чтоб я лопнул!
Полный благодарности к податливому морю, он изловчился и поймал сокровище. Оно стоило никак не меньше пятака по ценам самой захудалой пивнухи. Сенька Хлюст был спасен для человечества…
…Первым заметил смоляную заклепку на горлышке Опанас. Василий зато догадался поднять бутылку на свет, а беспризорный сумел вытащить свернутую трубкой бумагу, не повредив самого вместилища. Пощаженная морем фотография изображала группу лиц зверского и величественного вида. Письмо было написано плохим карандашом, крупным, почти детским почерком:
S.О.S! Арестуйте, но спасите! На яхте бунт. Капитан пленен итальянцем. Мы — пираты, грабим все контрабанд. фелюги. Советс. Россия, помоги! S.О.S! Что будет? Бунтовщики хотят грабить у русских берегов. S.O.S!
Андрей Петров — фотограф-пират. Июль. Прихватите дюжину пластинок 9x12 и гипосул.
ГЛАВА ПЯТАЯ, в которой борются чемпионы мировой арены: долг и любовь
— Но, Селим, — сказал Мустафа, — паша не терпит подобных россказней: ему нужно что-нибудь сверхъестественное. Не можешь ли ты немного прикрашивать свои истории?
Капитан Марриет. — «Многосказочный паша».
— Так как же?
Легкий санаторный ветерок играл кружевными занавесками. Пахло лавандой, выклянченной у соседней учительницы.
— Так как же?
Живорыбья рука Бурдюкова нервно дергалась. Рука Хохотенко горела. Маруся с некоторым трудом соединила их.
— Ну? «Советская Россия, помоги»!
— Я! — воскликнул Василий.
— Поеду! — решительно буркнул Опанас.
Маруся облегченно вздохнула. Призрак рваных чулок, сверкнув на солнце, как крыло чайки, канул навеки в бездны подсознания. Прозевать столь необычайный случай, как письмо в бутылке, мнилось девушке преступлением перед самой собой и перед революционной совестью; Бурдюков и Опанас, оба пьяные кисловатым, неперебродившим отдыхом, сочувствовали ей. Каждый гневно отгонял от себя мысль о более законных возможностях — милиции, погранотряде, Закчеке — и не заговаривал о них вслух в надежде, что другие еще не догадались. Заседание за круглым столиком можно было считать открытым. На губы Маруси сел трепещущей бабочкой санаторный ветерок.
— Мы не вооружены, — прошептал Василий.
Опанас угрюмо усмехнулся:
— В том-то и фокус! Надо так попасть, чтобы оружие стало ненужным. Тонкая штука!
— Ой-ой, ребята, давайте мозговать! По НОТ’у!
— Что ж, я могу! — нехотя согласился с Марусей Хохотенко… — Фору я тебе давал, что ли? — грозно окликнул он Бурдюкова, уже успевшего глубокомысленно насупить брови и опереться щекой на кулак. — Начинаем вместе!
Настала общедоступная тишина.
Хитрая девчонка прислонилась головой к столику и с удовольствием устремила бездумный взгляд в голубизну граненого кавказского полдня.
