Снова Косицын почувствовал вкрадчивое прикосновение песни. Она выползла откуда-то из темноты, из сырых водорослей, из камней, обняла и закрыла ладонью глаза.
Опускаясь на корточки, он твердил сквозь зубы себе самому:
— Я не хочу спать… Я не хочу спать… Не хочу.
Но песня была сильнее. Она сомкнула веки бойца, пригнула к коленям горячую голову. Спать! Спать! Все равно…
Он выпрямился, глянул с отчаянием в темноту. Коменданту почудилось, что на камне, напротив скалы, сидит шкипер. Руки синдо — локтями в колени, подбородок — в ладони. Лицо неподвижно, а под ресницами настороженно тлеют глаза. Вот оно что — песня сочится сквозь зубы.
И вдруг комендант понял: вяжут сонного! Еще минута — и песня шаг за шагом уведет его в темноту… Сволочи! Как быка!
Он рванулся, крикнул что было сил:
— Врешь! Не выйдет… Молчи!
И песня оборвалась. Стал слышен ленивый плеск моря.
— Хорсо, — сказал шкипер. — Я буду не петь. — Он оплел руками колени и добавил, мечтательно сузив глаза: — Извинице… я думал делать приятность. Сибираки любят красивые песни.
— Не сибиряк я… Молчи.
— Извинице, а кто?..
Косицын, пошатываясь, отошел от опасного места. Теперь он хоть видел в лицо врага. Темный страх, вызванный песней, сменился привычным ожесточением усталого и голодного человека.
— Спрашивать буду я, — сказал мрачно Косицын. — Не в своем болоте расквакались…
Они помолчали.
— Я думаю, вы наверно, волжаник? — продолжал мечтательно синдо. Волжанские песни тоже довольно приятны. Как это? Вы есть жив еще, моя старушек. Жив на привец тебе, привец… Наверно, так? Очень хорсо! Шкипер подумал и сказал почти шепотом: — Признаюсь между нами, я тоже уважаю… свой добру старушек. Интересно, что думает счас моя стару, моя добру матерка?
Комендант пригорюнился, подпер кулаком небритую щеку.
— Думает… Известно, что думает.
— Да? Очень интересно. Скажите, пожариста.
— “Эх, и какую хитрую шельму я родила!”
— Ах, так, — сказал шкипер отрывисто. — Хорсо. Вы знаете правило: смеется, кто сильный?
— Вот я и смеюсь.
— Кто вы? Командир? Нет. Хозяин? Нет. Просто солдат. Мы все одинаково робинзоны.
— А я полагаю, робинзонов тут нет, — сказал в раздумье Косицын, — одни жулики, а я при вас комендант. Понятно?
Он с трудом поднял голову и добавил, зевнув:
— Волжские песни не пойте. Боюсь… рыбы подохнут.
Дружный крик японцев вывел коменданта из дремы. Возбужденные “рыбаки” толпились на песке возле самой воды, громко приветствуя белую шхуну. Радист, оравший громче других, сорвал желтую куртку и размахивал над головой, хотя на шхуне и без того заметили группу, — до корабля было не больше десяти кабельтовых.
Шхуна шла прямо к острову, и японцы наперебой объясняли Косицыну невеселую картину близкой расправы. Больше всех старался боцман, самолюбие которого было сильно уязвлено комендантом. Встав на цыпочки, он обвел рукой вокруг коротенькой шеи и высунул язык: “Что, дождался пенькового галстука?” Шкипер тут же любезно пояснил:
— Это нас… Это императорски корабр. Скоро вы можете совсем отдыхац, господин… комендант.
— Вижу, — сказал Косицын невесело.
Он молча вынул наган, пересчитал пальцем японцев и, заглянув в барабан, заметил в тревожном раздумье:
— Семь на семь… как раз.
С этими словами он еще раз взглянул на корабль и отвернулся от моря.
Комендант не нуждался в бинокле. То была знаменитая “Кайри-Мару”, голубовато-белая, очень длинная шхуна с надстройками на самой корме, что делало ее похожей на рефрижератор. Официально шхуна принадлежала министерству земли и леса, но выполняла различные деликатные поручения, оценить которые можно только с помощью уголовного кодекса. Стоило задержать в наших водах краболова или парочку хищных шхун, как на почтительном расстоянии от катера появлялась “Кайри-Мару” и затевала длинный разговор, полный намеков и прозрачных угроз. Не раз мы встречали ее по соседству с гидропортом, новыми верфями или возле лежбищ морского бобра, и Сачков, сердясь, обещал отдать один глаз, чтобы увидеть другим “бычка на веревочке”. Он горячился напрасно. Оба глаза нашего моториста были в полной сохранности, а нахальная “Кайри-Мару” третий год бродила вдоль побережья Камчатки, перемигиваясь по ночам с заводами арендаторов.
Все было кончено. Косицын повернулся и пошел вдоль берега, стараясь определить место, к которому подойдет шлюпка с десантом.
На что он надеялся, трудно сказать. Да и сам он не мог ответить на этот вопрос. Тяжелая кобура с дружеской неловкостью похлопывала его по бедру, точно желая в последний раз ободрить бойца.
Следом за Косицыным шли “рыбаки”. Им надоело ждать, когда комендант свалится сам. А вид “Кайри-Мару” и шипение шкипера подогревали решимость покончить с Косицыным прежде, чем шхуна выбросит на берег десант.
Если бы на месте коменданта был Сачков или Гуторов, развязка наступила бы гораздо скорее: трудно сохранить патроны (и свою голову), когда палец так и тянется к спусковому крючку. Но Косицын был слишком нетороплив, чтобы ускорять события.
Он прибавил шаг, но и “рыбаки” зашагали напористей. Упрямые, легкие на ногу, они не произносили ни слова. Был слышен только быстрый скрип гальки да крики чаек, провожавших людей.
В молчании пересекли они ломкий плавниковый навал, перелезли через грядку камней и, спустившись вслед за Косицыным к морю, пошли по мокрой, твердой кромке песка.
Он обернулся и устало сказал:
— Эй, аната! Мне провожатых не надо.
Шкипер со свистом вобрал воздух, ответил учтиво:
— Прощальная прогулка, господин комендант!
Они пошли дальше. Это была странная прогулка. Впереди рослый, чуть сутулый краснофлотец с угрюмым и сонным лицом, за ним семь нахрапистых, обозленных “рыбаков” в костюмах из синей дабы и пестрых фуфайках. Когда шел комендант — шли “рыбаки”, когда комендант останавливался — делали стойку японцы.
Так они обогнули остров и вышли на северо-западный берег — единственно удобное для высадки место. Маленькая бухта, которую пограничники окрестили впоследствии бухтой Косицына, изгибается здесь в виде подковы с высоко поднятыми краями, которые отлично защищают воду от ветра.
Тут Косицын заметил впереди себя две длинные тени. Радист и боцман, забежав вперед, стали на пути коменданта. Остальные зашли с левого фланга, и все вместе образовали мешок, открытый в сторону моря.
“Рыбаки” наступали полукругом. Позади них, на голой вершине, еще шевелился огонь. Дым стоял точно дерево с толстым стволом, и его широкая крона бросала тень на песок.
