Ягер не заставил себя долго ждать и с головой окунулся в темноту помещения.
Лестница, застланная коврами и ведущая куда-то в темноту, никак не отозвалась на подошвы офицерских сапог. Через несколько метров тусклый светильник обозначил поворот, и снова бесшумная темнота заскользила мимо Людвига.
Наконец спуск кончился, и он очутился в помещении, где на полу, устланном коврами и циновками, лежали люди, вперив в пространство неподвижный взгляд. В воздухе витал сладкий дурман, источаемый десятками кальянов.
Шум улицы остался где-то в прошлом., В носу засвербело. Страшно захотелось чихнуть.
Людвиг не страдал пристрастием к постоянному курению гашиша, но иногда, с переменным успехом, пробовал это зелье. Галлюцинации, порождаемые им, не вызывали в Ягере никакого трепета. Скорее наоборот, ничего, кроме жалости к этим беспомощным людям, он не испытывал. А знать, что ты и сам превращаешься в подобное существо, даже если это происходит только в момент курения, было крайне неприятно. Главное, зачем он приходил в это место, – это встречи с агентурой.
Рядом возник человек в жилетке на голое тело и в шароварах. Поклонился и вопросительно посмотрел на Ягера.
– Кальян?.. – донесся до Людвига сильно сдобренный арабским акцентом голос.
Ягер покачал головой. Человек тут же исчез. Одна из причин встреч в этом месте состояла в том, что хозяева не были назойливы.
Найдя нужного человека, Ягер пересек зал и прилег на мягкие подушки в отдельной комнатке.
– У вас не найдется немного табака? – спросил человек, возлежавший там вместе с полуголой, довольно немолодой женщиной.
– Нет, только что выкурил последнюю трубку, – условной фразой ответил Ягер.
Человек в белом костюме задумчиво покивал и всосал в себя дым из кальяна, потом передал трубку своей подруге. Та втянула яростно, так что в чашечке зашкворчало. Глаза ее подернулись осенним ледком.
– Прошу вас, – сказал связной по-немецки. Он принял немного, но гашиш успел подействовать. Жесты были плавными, слова немного заторможенными. Жесткий немецкий язык в его устах приобрел явно арабский оттенок и цветистость. Впрочем, разум этого человека был закален достаточно, чтобы сохранять необходимую ясность в любой ситуации.
– Они прибыли сегодня, – сказал Ягер также по-немецки. – Профессор с сопровождением. Дневники старика находятся у профессора. О цели путешествия он сам имеет весьма смутное представление. Руководит всем предприятием капитан…
– Не надо имен, – предостерег Людвига человек, чем вызвал в Ягере легкое раздражение. Впрочем, этого связной не заметил, он был занят рассматриванием острой стрелки на своих белоснежных брюках.
– … Капитан руководит всем, но и он, как мне кажется, окончательно не посвящен в суть. Этот человек практик.
– Тогда в чем же смысл?
– Они должны найти предмет и доставить его в Берлин. На этом их миссия заканчивается.
– Это ваши личные заключения или?..
– Мои личные.
Связной покачал головой.
– Нам этого достаточно. Мы свяжемся с вами позднее.
И когда говорят им: «Что же ниспослал вам ваш Господь?» – они отвечают «Сказки древних»
Коран. Пчелы 26 (24)
– В пустыне ночью холодно… – задумчиво сказал Богер, глядя в окно. Он сидел на подоконнике и курил, стряхивая пепел наружу.
– К чему это ты? – насторожился Каунитц.
– Да просто так. Всегда, когда сижу в тепле, курю, думаю о том, что мог бы морозить задницу где-нибудь в России, например… Мой брат сейчас на Восточном фронте. Дай бог, чтобы у него все было хорошо… Он летает на «хейнкеле».
О брате Богера Фрисснер прекрасно знал. Он всегда вспоминал о нем. Макс Богер. Старший брат был для него примером, еще с ученических лет, наверное… Где-то в Силезии жила мать Богера, Фрисснер однажды видел ее фотографию: толстая опрятная старушка с лицом морщинистым, словно иранский изюм.
Каунитц был куда более скрытным. Он никогда не выносил на люди свои мысли, прячась под маской этакого беспросветного пессимиста. В полку его так и звали – Ворчун Каунитц.
«Я верю им, как самому себе, – подумал Фрисснер. – Как самому себе.
А верю ли я самому себе? Это очень громкая фраза… Если бы я верил самому себе, тогда в сороковом я пошел бы в десантники, когда меня приглашал сам Штудент[19]… А ведь не пошел. Потому что десантники – это война по правилам, а я не люблю войну по правилам. Никто в «Эббингаузе» – из тех, разумеется, о ком вообще стоит вспоминать, – не любил войну по правилам. Ни фон Хиппель, ни затейник Граберт, ни капитан Катвиц, ни обер-лейтенант Кнаак, погибший под Двинском в самом начале войны против русских…
И вот, вместо десанта, вместо «Бранденбурга» – СС. Из капитанов – в штурмбаннфюреры, и опять в капитаны, пусть и фиктивные».
Фрисснер потянулся до хруста в спине, заложил руки за голову. Чертова подушка набита, наверное, песком. Итальянцы спали на своем, перины и пух… А нам – дырявые матрацы.
Он покосился на Богера, который что-то чуть слышно напевал себе под нос, все так же глядя в окно, в звездную ночь.
Старая испытанная тройка. Вернее, четверка. Был еще Хоффман, который погиб в Бельгии. С тех пор их осталось трое.
Трое, которыми гордилось спецподразделение «Эббингауз».
Трое, которыми гордился полк «Бранденбург-800».
Четверка, конечно, распалась, и распалась безвозвратно. Стандартный набор: Фрисснер – командир группы, Хоффман – связист, Богер – снайпер и Каунитц – узкий специалист, сапер и механик… Почти все четверки «Эббингауза» теперь уже распались. Идея «Бранденбурга» была хороша, но полк медленно превращался в обычную боевую единицу. Появился батальон из украинских националистов «Нахтигаль», поговаривали о формировании роты из русских горцев… С такими людьми Фрисснер не мог воевать бок о бок. Поэтому он несказанно обрадовался, когда, уйдя из полка, почти сразу же получил предложение возглавить эту маленькую экспедицию в Африку.
Фрисснер не был ученым, он был диверсантом, военным, сорви-головой. Но уж никак не ученым, не мистиком, он не верил в то, ради чего его сюда послали. Зеркало Иблиса… Выдумка? Может быть. Но выдумка, которая чего-то да стоит, раз нас сюда послали, – Фрисснер думал именно так. А его ребята не привыкли задавать лишних вопросов.
Армейский ты майор или штурмбаннфюрер СС – разница невелика. Фрисснер с уважением относился к СС, но никогда не считал их сверхлюдьми – хотя бы потому, что многие сослуживцы, которые – объективно – были хуже него, стали эсэсовцами куда раньше, чем Фрисснер, Каунитц и Богер.
– Эмиль, кажется, пришел кот. Слышишь, скребется? Открой, пожалуйста, дверь, – попросил с подоконника Богер. Каунитц молча поднялся, открыл, и в комнату вошел худой полосатый кот. Богер, большой поклонник кошачьего племени, уже успел его прикормить, и кот сообразил, что такой дружбой пренебрегать не стоит.
