– Подумай сама, Сван, – сказала Уиллади.
Сван гневно сверкнула глазами. Уиллади ответила спокойным взглядом. Она умела держать себя в руках.
– Ну… весь приход уже не следит за каждым нашим шагом.
– Мы не живем с оглядкой на других, – возразил Сэмюэль. – А просто стараемся жить по Библии.
Сван вполне здраво заметила, что в Библии нет ни слова о том, в чем детям играть на выгоне, но Сэмюэль уже говорил о другом. Денег у них будет немного – их всегда-то было негусто, – но теперь у них нет постоянного дохода и придется чем-то жертвовать. И он надеется, что дети поймут и станут помогать, без жалоб.
Сван не совсем понимала, что означает в наши дни слово «жертвовать». В Библии это значило положить на алтарь что-то ценное, дабы снискать Божью милость. Авраам принес в жертву Исаака, но Господь послал овна, и Аврааму не пришлось убивать сына. В глубине души Сван всегда считала, что это слишком уж просто. Вслух она, конечно, не говорила. Нечего оспаривать Библию, если хочешь попасть на небеса. Вдобавок если начнешь разбирать что-то по косточкам, то уже непонятно, чему верить, а чему – нет.
Но раз отец велит не жаловаться, значит, есть на что. Не так уж и хорошо, что она теперь не дочь священника. Сван не давала покоя мысль: вдруг папу оставил Бог? Нет, не может такого быть. Сэм Лейк как никто другой старается жить праведно. И Богу конечно, это известно лучше прочих.
Блэйд, ясное дело, не стал ее дожидаться. Когда Сван вернулась, его уже и след простыл. Дома он сказал матери, что играл у ручья, а та ответила: ты, должно быть, прошел вверх по течению до Аляски, я полчаса назад звала, а ты не откликнулся, и с каких это пор ты убегаешь играть, когда все еще спят?
Джеральдина стояла в гостиной у гладильной доски (она подрабатывала глажкой на дому) и попыхивала сигаретой. Лицо было разукрашено в пять цветов (в основном оттенки синего), вдоль подбородка тянулись ссадины. Прошлой ночью отец Блэйда учил мать, как себя вести, и Блэйду хотелось одного – бежать без оглядки. Если отец берется кого-то учить, страшнее не придумаешь. В такие минуты Блэйд обычно притворялся, что спит, но вчера было не до притворства. Рас таскал Джеральдину по кухне за волосы и колотил железной лопаткой. Джеральдина плакала, умоляла прекратить, потом пыталась дать сдачи – лучше бы не пыталась. Блэйд старался не слышать и наконец вылез в окно.
Сперва он сидел у колодца и рисовал пальцами на земле, как не раз делал в такие минуты. Рисовал не глядя. Он всегда рисовал в темноте, по наитию. Но все равно было слышно, и он отошел сначала в глубь двора, а потом по тропинке все дальше и дальше, пока все не стихло. А там ему встретилась та девчонка.
Блэйд сам не знал, почему пошел за ней. Может, чутьем угадал: там, куда она идет, нечего бояться. Она-то не боялась – только вначале испугалась, когда упала. Испугалась всего на миг, но сильно, будто попалась самому черту в лапы. Но едва успокоилась, стала тверже скалы.
Блэйд не жалел, что увязался за ней. В мыслях он уже заявил права на Сван Лейк. Она олицетворяла надежность – и нечто большее, чего он пока не понимал и не мог выразить словами. Он лишь желал сохранить испытанное накануне чувство, чтобы оно согревало, как теплое одеяло в холодную ночь.
Несколько дней Бернис тосковала невыносимо. Во-первых, она вообразила, будто все знают о ее ночной вспышке. Все, кроме Тоя. Если правда неприятна, он закрывает на нее глаза. Он стал таким после истории с Йемом Фергюсоном. А что до остальных, когда все живут в такой тесноте, то не смей и пукнуть – кто-нибудь да учует.
Бернис, конечно же, не пукала.
Во-вторых, с некоторых пор ее угнетало чувство «годы идут, я старею». Если ты первая в округе красотка и в полном цвету, становится страшно: ведь придет и время, когда лепестки поникнут и опадут. Сейчас она в расцвете зрелой красоты, все лепестки на месте, а Сэм Лейк не замечает.
Надо что-то предпринять.
Бернис думала, как обратить на себя внимание. Думала весь день после возвращения домой. Той, как только они приезжали от Каллы, сразу отправлялся на боковую и просыпался далеко за полдень. Пока он спал, Бернис блуждала из комнаты в комнату – бесшумная, легкая, точно бабочка. Присаживалась то тут, то там. На стул. На диван. Иногда снаружи, на перила крыльца. У крыльца цвели гардении и пахли так сладко, что хотелось плакать.
Думала и ночью, сидя на качелях возле дома Каллы, под лихую музыку из бара. Думала, когда
Сэмюэль и Уиллади с детьми уехали в Луизиану отслужить прощальную службу в маленькой церкви, которую покидали. Думала без передышки. Есть же способ открыть Сэмюэлю глаза – показать, что ему для счастья не хватает ее.
С каждым часом Бернис чувствовала: время работает против нее. Она недосыпает, не получает желаемого и не молодеет.
В пятницу, ближе к ночи, во двор въехала машина Сэмюэля с прицепом, доверху груженным коробками и мебелью, – просто удивительно, как такой пирамиде удалось проползти под железнодорожным мостом. Бабушка Калла поджидала на крыльце. Спустилась навстречу, пробралась между припаркованными машинами, сунула голову в окно и заговорила, стараясь перекричать музыкальный автомат:
– Высади детей, а прицеп загони в сарай. Вещи заносить поздно, а здесь оставлять нельзя – вдруг что-нибудь стащат?
Сэмюэль послушался.
В субботу у Каллы засорился туалет, и Сэмюэль весь день рыл землю над отстойником. Найти, где бак, оказалось просто – трава над отстойниками всегда гуще и зеленее, чем вокруг, – но тяжело было выкорчевывать корни амбрового дерева, обвившие бак. Работа заняла весь день. Машина с прицепом так и стояла себе в сарае, вещи никто не разгружал, и не было обычной суматохи, связанной с переездом. А потому почти никто не узнал, что Сэм Лейк с семьей вернулся домой, в Арканзас.
В воскресенье утром Бернис не вышла к завтраку. Она лежала в постели и думала о том, как все несправедливо. И тут на нее снизошло Озарение.
Вдохновил ее Сэмюэль, сам того не подозревая. Они с Уиллади собирались в церковь, из-за стены доносились их голоса, и слышно было все до последнего слова, даже не пришлось прижимать ухо к стене.
Уиллади спрашивала Сэмюэля, не в тягость ли ему ехать сегодня в церковь, ведь его станут расспрашивать, почему он не дома, не в Луизиане, не ведет службу в своем приходе. (Конечно, унизительно признаваться, что прихода у него больше нет.) А Сэмюэль отвечал: не появиться в Божьем доме в День Господень – значит оскорбить Бога.
– Остается лишь поверить, что на то есть причина, – продолжал Сэмюэль. – Может быть, я должен сделать что-то здесь, а не где-то еще. Протянуть кому-то руку, помочь в беде.
