Веста замолкла. Пожалуй, я знал об этом больше ее… Перед глазами у меня стоял четкий сурой крошечных, не различимых невооруженным глазом существ.
— Я помню себя с той минуты, как ощутила дождь. Я лежала на берегу, в куче гниющих водорослей. Потом я услышала звук мотора. Дальше ты все знаешь… Но это еще не конец. Вначале я старалась ни о чем не думать. Мне казалось, что это просто чудесное спасение, что мне повезло, волна выбросила на берег мое бесчувственное тело. Я придумывала самые простые объяснения, но потом я увидела календарь и свою квартиру и узнала, что с тех пор, как я утонула, прошло четыре месяца; в тот первый момент я даже подумала, что ты имеешь к этому какое-то отношение. Чтобы не сойти с ума, я должна была найти правдоподобное объяснение… А потом были сны… Но даже во сне я их не видела ни разу, хотя они говорили со мной.
Она замолчала и сидела так тихо, что, если не смотреть в ее сторону, можно было подумать: в машине никого нет.
Я испытывал к ней беспредельную жалость, хотя она меньше всего заслуживала этого чувства, Любая другая на ее места вряд ли сумела бы сохранить рассудок, а она как-то справилась со всем этим.
— Послушай, Веста, давай уедем отсюда. Хочешь, я увезу тебя прямо сейчас. Все забудется, в конце концов, все могло тебе привидеться как в кошмаре. Тебя просто выбросило на берег! Не было никаких пропавших месяцев! Не было! — Я почти кричал. Она отыскала в темноте мою руку и крепко сжала. Ее ладонь была горячей, а кожа показалась неправдоподобно гладкой, словно я держал в руках лайковую перчатку… Может быть, у меня чуть-чуть дрогнула рука — не знаю, но она почувствовала, что мне не по себе от ее прикосновения, и убрала руку. Потом тихо сказала:
— Вот видишь… А ты говоришь — забыть. Долги нужно выплачивать, А я получила от них в долг не так уж мало… Всего лишь жизнь… Пусть даже такую, не совсем настоящую…
Я не мог с этим смириться и в то же время не находил в себе сил рвануть рукоятку скоростей, поспать машину вперед и увезти Весту отсюда. Не мог, потому что не выдержал даже простого прикосновения ее ладони., Молчание затягивалось, превращалось в какую-то холодную стеклянную стену, отделявшую меня от нее. Чтобы как-то справиться с этим, я спросил:
— Чего же они хотят, что им нужно? Для чего они пришли к нам, поднялись со своего дна, зачем?!
— В этом нет ничего непонятного. Люди превратили океан в огромную помойку, в свалку. Им нечем стало дышать. Наверно, они считают, что, родившись на этой планете вместе с нами, а может быть, даже раньше нас, они имеют право на жизнь, такое же право, как люди. Я могу ошибаться, это всего лишь мои догадки, но, по-моему, их разум пробуждается только в минуты смертельной опасности…
— Это же безнадежно… Человечество никогда не позволит навязать себе чужую волю. Начнется война, война, в которой их уничтожат.
— Напрасно ты думаешь, что это будет так просто. Они не так слабы, как кажется с первого взгляда, но меньше всего они хотят войны. И все же если их вынудят, если они решат, что человеческий род не в состоянии дальше управлять планетой… Я не уверена, что в этой войне победят люди… И все же в них нет злобы, понимаешь? Это дает нам надежду… То есть я хотела сказать вам, людям. Самое опасное — это посредники. Зачастую выбор случаен, а последствия… Перестав быть человеком, не каждый способен сохранить в себе добрую волю. Есть и такие, которым хочется, чтобы весь мир катился ко всем чертям вместе с ними. В первые дни мне тоже этого хотелось, но потом… Наверно, не всем удается взять себя в руки, хотя бы частично вернуть контроль над своими поступками.
— О ком ты говоришь?
— О Чезаре. Ты его видел. Тогда в роли твоего начальника в лаборатории — это был он… Наверно, все дело в том, что наш мозг функционирует иначе, собственно, мы уже не люди, лишь вместилище для чужого разума.
— Этого не может быть! Не может! Ты…
— Молчи. Не надо. Ты не знал меня раньше и не знаешь того, что знаю сейчас я. Часто я сама не могу определить, какие мысли принадлежат мне, какие им. Наше сознание — это неразрывное целее. Иногда город кажется мне наполненным чужими, враждебными существами, я, как рыба, смотрю на него сквозь стекло аквариума.
Веста замолчала.
В полумраке кабины виднелся только ее точеный профиль. Волосы рассыпались по плечам, она сидела совершенно неподвижно, словно заледенев. И вдруг в какую-то долю секунды я понял, что она ощущала в эту минуту… Она сказала уже все, положила последний камень в стену, разделявшую нас, и теперь ждала лишь последних слов, которые должны были разрушить все, что у нее еще оставалось в этом мире. Я не испытывал к ней жалости. Только огромное удивление и восхищение перед мужеством этой женщины.
— Послушай, Веста… — Она не шевельнулась. — Ты знаешь сказку о царевиче, который поймал русалку?.. — Она все еще молчала, только отрицательно мотнула головой. Смысл того, что я собирался сказать, еще не проник в ее сознание. — В этой сказке печальный конец… Русалка не была похожа на обыкновенных девушек, а царевич полюбил ее и хотел на ней жениться. Людские пересуды помешали их счастью… Но на самом-то деле он поймал в свою сеть не русалку, а чудо. То самое необыкновенное, сказочное чудо, которое каждому из нас попадается всего лишь раз в жизни, только не все умеют его распознать: то рыбья чешуя мешает, то еще что-нибудь… Так вот я бы не хотел повторить ошибку царевича… С этого дня мы всегда будем вместе. Я не знаю, сколько нам оставлено времени, никто этого не знает. Но больше я не потеряю ни одной секунды по собственной воле.
В полумраке кабины ее глаза сверкнули как два огромных изумруда. Я знал, что в эту минуту она видит меня насквозь, читает мои самые сокровенные мысли. Этой женщине я никогда не смогу солгать, даже если очень захочу… Я знал, на что иду, легкий мороз пробежал у меня по коже. Я ждал ответа, но она лишь спросила:
— Ты отдаешь себе отчет? Ты уверен, что справишься?
Вместо ответа я наконец сделал то, о чем мечтал все эти дни. Я притянул ее к себе и крепко поцеловал в горячие, потрескавшиеся губы.
И в эту секунду стеклянная стена, разделявшая нас, перестала существовать.
Гвельтов никогда не напивался до такой степени, как в тот вечер, когда Лонгаров холодно с ним простился, забрал пробы и уехал, оставив его одного. В те дни, когда удачей не пахло, он был ему нужен, как каторжный, сутками сидел в лаборатории, а сегодня…
Еще больше его обиду разжигала мысль о том, что Лонгаров мстит ему за вечер с Вестой. Это было не по-мужски… Гвельтов завернул в первый попавшийся портовый кабачок и выбрался оттуда далеко за полночь. Он брел по самой кромке тротуара, то и дело останавливаясь и бессмысленно озираясь. Иногда подолгу стоял неподвижно, обняв фонарный столб, и рассказывал ему о своих обидах. Прохожих в этот поздний час было немного, а те, что попадались навстречу, сразу же, завидев Гвельтова, переходили на противоположную сторону. Вечерами в городе бывало неспокойно, а от пьяного всего можно ожидать… Так что Гвельтов не испытывал неудобств в своем зигзагообразном движении. Вся левая сторона улицы оставалась в его распоряжении. Только пройдя три квартала и выбравшись на набережную, что заняло у него не меньше двух часов, он наконец понял, что идет в противоположную от дома сторону. Это открытие несколько отрезвило его, к тому же два часа, проведенные на свежем воздухе, уменьшили опьянение. И все же впоследствии, восстанавливая в памяти все события этой ночи, Гвельтов никак не мог вспомнить, в какой именно момент у него появился товарищ… Вроде бы на набережной он был один, а когда шел обратно, у него уже не было необходимости делиться своими печалями с фонарными столбами, поскольку рядом оказался внимательный, чуткий, все понимающий собеседник. Они успели обсудить все достоинства хорошо очищенной можжевеловой водки. Тщательно проанализировали влияние провинциальных традиций на качество выделки коньяков и перешли уже к новомодной категории коктейлей, которую оба не одобряли. Затем Гвельтов долго объяснял, каким законченным мерзавцем оказался его шеф, и, кажется, сумел доказать, почему именно. После чего его спутник заметил, что все начальники по самой своей природе — мерзавцы.
