Фролов стоял на вахте, щурился под встречным ветром. Когда отрывался от бинокля, оглядывался на ходовой мостик — видел массивную фигуру капитана первого ранга, его надвинутую на брови фуражку и распушенную над регланом бороду, а рядом чуть согнутые плечи капитана Потапова у машинного телеграфа и Андросова, присевшего на откидную скамеечку у поручней.
Фролов заговорил с Агеевым, когда, поднявшись на мостик, мичман стал тщательно осматривать, не облупилась ли где краска во время похода, не нужно ли заново промазать мазутом металлические, подверженные ржавлению части.
Сергей Никитич остановился у сигнальной мачты — как всегда сосредоточенный, немного хмурый. В последнее время мало говорил с Фроловым, хотя частенько заглядывал в лазарет — проведать, как поправляется старый друг. Но так получалось, что почти всегда встречал там Таню Ракитину, и смущался, терял дар речи, пробормотав несколько слов, растревоженный, вспотевший от волнения выходил из лазарета, медленно прикрывая за собой дверь.
И теперь боцман привычно хмурился, но в глазах была большая затаенная радость. Удачно, раньше положенного срока, заканчивался поход. И, стоя рядом с североморским соратником и другом, Агеев сдержанно улыбнулся в ответ на широкую улыбку Фролова.
— Хорошо-то как на душе, Сергей Никитич! Кончаем поход, снова в родное Заполярье вступили, — улыбался Фролов.
Мичман коротко кивнул.
— А вы меня поздравите скоро! Первым поздравите — как старый фронтовой друг.
— С тем, что в военный флот переходишь обратно? Как же, слышал, рад.
— Да нет, Сергей Никитич, не только с этим. Поразмыслить советуют мне, не торопиться с рапортом, поскольку и на гражданском флоте нужный я человек… Тем более — семейное положение срочно меняю… Помните, при нашей встрече на Балтике вы правильно сказали: моряк не кукушка, прочное гнездо свить должен. Я наконец подходящую девушку нашел — на всю жизнь.
Фролов не заметил, как недоуменно повернулось к нему лицо стоявшего рядом Агеева, грозно взметнулись светлые, как у тигра, глаза. Он продолжал, весь во власти нового увлечения.
— Знаете — Ракитину Таню! Вот это девушка! Ухаживала за мной, ночей не спала… Она и про вас так хорошо говорит, очень вас уважает, только боится немного. Сегодня вдруг понял — люблю я ее. Придем в базу — свадьбу сыграем.
Агеев не отвечал. Фролов опустил бинокль. Увидел, что Сергей Никитич сжал поручни своими могучими руками, не спускает глаз с бегущих издали серых, кое-где вспененных волн.
— Да ты что — уже говорил с ней? — странно изменившимся голосом спросил наконец Агеев.
— Пока не говорил, да ведь объясниться недолго. У меня к ней такая любовь! А передо мной еще ни одна девушка не устояла.
Он только позже понял, почему так весело, с таким облегчением расхохотался Агеев. Смотрел на мичмана удивленно — не так часто видел смеющимся старого друга.
— Ну-ну, иди, говори, — сказал шутливо Агеев. — Смотри только не просчитайся.
— Что это вы слишком веселый? — спросил подозрительно Фролов.
Он поднял бинокль.
— Эх, Сергей Никитич, зря вы к девушкам так равнодушны. За вас любая бы с радостью пошла. Только этому делу больше внимания уделять надо…
— А вы, товарищ сигнальщик, вместо посторонних разговоров лучше бы за морем внимательно следили, — вдруг резко и холодно сказал Агеев. — Почему не докладываете о мачтах кораблей — по носу курсовой угол десять?
— Мачты справа десять градусов! — крикнул Фролов.
Не успел мичман договорить, а уже сам сигнальщик заметил чуть проступающие острия над далеким рубчатым горизонтом. Только ястребиные глаза Агеева, не вооруженные биноклем, смогли различить раньше него эти верхушки мачт.
— Мачты военного корабля. Крейсер. Идет курсом на нас! — звонко докладывал Фролов. — Силуэты двух миноносцев. Наши военные корабли на горизонте.
— Наши корабли. Крейсер и два миноносца, — подтвердил, всмотревшись, Сливин…
Звеня каблуками, мичман сбежал с мостика. «Уж не приревновал ли меня? — вдруг подумал Фролов. — Да нет, с чего бы?» Никогда он не видел Сергея Никитича гуляющим с ней, занятым долгим разговором. Никогда не обмолвился Агеев о своем чувстве к Тане. Почему же так грубо осадил? Естественно — сделал замечание по службе: «Настоящий боцман — придира и грубиян», — вспомнилась шуточная оценка Кульбина. «Нет, не могу на него обижаться», — не опуская бинокля, думал Фролов.
Агеев прошел на ют. Сама собой рука потянулась в карман, вынула разноцветную трубочку. Медленно набил трубку табаком.
Вдалеке величественно плыла громада дока, она казалась совсем неподвижной, только перед носовыми торцами вставали снежно-белые фонтаны ударяющихся в понтон волн. У тросов чернели крошечные фигурки вахтенных. Сергей Никитич знал, что там стоят надежные люди: боцман Ромашкин, Мосин, Щербаков, другие матросы, которым сумел, похоже, передать кое-что из своего многолетнего опыта.
Все яснее вырисовывался впереди горбатый силуэт Рыбачьего — нашей североморской твердыни, один взгляд на которую поднял в душе вихрь воспоминаний и чувств.
Вспомнился Кувардин, разговор с ним в часы поисков «Красотки Чикаго» о сказочном будущем полярного края. Не дожил Матвей Григорьевич до этих, уже близких теперь дней. Спи спокойно, боевой друг, в ледяной подводной могиле, не зря отдал ты жизнь для нашей победы…
Все явственней вырастали силуэты кораблей. Четко были видны обводы их высоких и стройных бортов, зачехленные орудия и торпедные аппараты.
— Смотри ты, опять белые чайки вокруг. А в пути они какие-то другие были, чернокрылые, — донесся до Агеева голос одного из свободных от вахты матросов.
— Эх, красавец крейсер! — услышал он голос другого.
На ют вышел Людов, встал рядом с боцманом, смотрел на бушующий за кормой молочно-белый бурун.
— Ну, Сергей Никитич, кажется, морская жизнь ваша подходит к концу? Женитесь, детьми обзаведетесь, само собой потянет на берег.
Агеев ответил не сразу.
— Не знаю, товарищ майор. Только думаю: она сама человек морской, если посчастливится нам семью завести — не будет препятствовать моей службе.
— Значит, намереваетесь поплавать еще лет двадцать?
Боцман задумчиво кивнул.
— А то, если уйдете с кораблей, непременно разыщите меня — может, опять поработаем вместе.
— Вместе будем книжку по философии писать? — улыбнулся Агеев.
— Вот именно! — сказал майор Людов.
Со стапель-палубы дока доносилась матросская песня:
— Нелегкая дорога, но в ней и честь и слава.
Далеко флаг Отчизны проносят моряки.
И где бы ни ходил я, и где бы я ни плавал,
Повсюду мне сияют родные маяки…
Сливин, Потапов, Курнаков, Андросов, Жуков вглядывались в приближающиеся корабли.
