Присуха не очень боялся смерти. И все же мысль о том, что его может не быть на свете, обескураживала парня, казалась нелепой и никчемной. Всем своим существом он любил жизнь, любил всякое ее проявление. Так он жил с детства. Он и войну-то иногда принимал за игру. Когда его первый раз ранило, Присуха как-то растерялся, лежа на сырой земле. Но вокруг были свои, а это была жизнь. Он вспомнил, как отец драл его за взрывоопасные проделки, порой до жуткой, нестерпимой боли. Но это была жизнь. Он вспомнил, как они голодали под Саратовом, ели лебеду и крапиву. Но это была все же жизнь. Он вспомнил, как подрядился в экспедицию археологов рабочим и уехал в Среднюю Азию в пустыню. И как однажды заблудился в песках и погибал от жажды. Но и тогда это была жизнь. Была надежда на жизнь. И вот теперь… Он подумал, что хорошо, наверное, умирать среди своих. Это очень важно — среди кого умирать.
Седой увидел Присуху первым.
— Та-ак, — процедил он и сел на землю. Феникс тихонько присвистнул, тихо спросил:
— Сейчас?
— Нет. Позже, когда посадят в машину. Две гранаты в левых немцев и очередь в охрану… Чтоб чисто. Остальное я беру на себя. Остальное — это разрезать веревки на руках Присухи и сунуть ему трофейный автомат. Остальное — это включить мотор и дать полный газ. Остальное — это остаться в живых в создавшейся ситуации и выручить парня.
Все произошло в считанные секунды, только мотор не заводился. Сначала этому мешал убитый водитель. Потом закапризничал двигатель, и сколько Седой ни пытался его запустить, что-то не срабатывало.
Веретенников вел прицельный огонь из окна кабины «опеля». Присуха же, тяжело дыша, лежал поперек салона, схлопотав еще одну пулю. Он был ранен в шею и тихо стонал.
«Влипли, — подумал Седой, — нужно ручкой, ручкой заведется».
Завести машину ручкой — это значило выйти под пули.
Веретенников прекратил стрельбу и удивленно уставился на командира. Он увидел, как тот достает заводную ручку.
— Не давай им поднять головы, Сережа, я пошел…
Ему еще и везло. Машина завелась с третьего рывка. Немцы вначале слегка обалдели от такой наглости, а потом было уже поздно. Может быть, это и решило все дело.
Гора Пеликан осталась позади, и из-за нее всходило солнце. Яркое, красное, как большое яблоко, оно медленно выкатывалось из-за пологой вершины и обещало добрый, удачливый день.
Ллойд БИГЛ-МЛАДШИЙ
ПАМЯТНИК
О'Брайен вдруг осознал, что скоро умрет.
Он лежал в прочном, сплетенном из стеблей вьющихся растений гамаке, и до него на самую малость не долетали брызги морских волн, которые разбивались о косу. У его локтя висела бутыль из выдолбленного плода с освежающим напитком. О'Брайен мирно подремывал, убаюканный ощущением довольства и покоя, как вдруг его пронзила мысль о близости смерти, и он мгновенно проснулся. Он скоро умрет.
Приближающийся уход из жизни взволновал его меньше, чем то, что мысль об этом не пришла ему в голову раньше. Иногда он пытался подсчитать, сколько ему лет. Сто — это уж точно, но, возможно, и все сто пятьдесят. В этом сказочном краю, где одно время года ничем не отличается от другого, где по ночам моросит дождь, а днем мягко пригревает солнце, где мерилом возраста служит мудрость, трудно, не сбиваясь со счета, держать палец на едва слышном пульсе времени.
Но О'Брайен не нуждался в календаре — он и без него знал, что состарился. Его волосы, огненно-рыжие в молодости, давно поблекли и теперь цветом напоминали покрытое пятнами ржавчины железо. После дождливых ночей он по утрам не мог разогнуть суставов. Вокруг хижины, которую он некогда выстроил на живописном пригорке над мысом, выросла деревня, и она все росла по мере того, как его сыновья, внуки, правнуки, а теперь и праправнуки приводили сюда своих жен. Жизнь О'Брайена была долгой и счастливой. Он знал, что никогда не дожил бы до такого возраста в бешеном водовороте цивилизованного мира. Но теперь смерть на пороге, и ему уже не суждено осуществить ту великую мечту, которая, однажды зародившись, все больше завладевала им, пока он окончательно не постиг главный смысл своей жизни среди этого народа.
Он резко выпрямился, погрозил кулаком небу и на языке, на котором не говорил целую вечность, хрипло прокричал:
— Чего же вы медлите? Чего медлите?!
Когда О'Брайен вышел на берег, к нему, шлепая по мелководью, бросилась ватага мальчишек.
— Лангри! — наперебой восклицали они. — Лангри!
Они возбужденно запрыгали вокруг него, подняв над головами пойманных рыб в надежде услышать от него похвалу, размахивая копьями и радостно визжа.
О'Брайен указал рукой в ту сторону, где на песке у кромки воды лежало большое каноэ, выдолбленное из ствола сао.
— К Старейшине, — произнес он.
Дружно работая веслами, мальчики звонкими голосами запели песню — не какую-нибудь там шуточную и развеселую, а серьезную, ибо им было поручено важное дело. Лангри выразил желание повидаться со Старейшиной, и они должны были как можно быстрей доставить его к месту их встречи.
Утомленно привалившись к борту каноэ, О'Брайен смотрел на пляшущую под выносными уключинами пену. Теперь, когда годы неумолимо брали над ним верх, он утратил вкус к путешествиям. Так приятно нежиться в гамаке, потягивая из бутыли чуть бродящий фруктовый сок, играть роль мудреца и оракула, всеми почитаемого, даже ставшего в некотором роде объектом культа. В молодости он исходил эту землю вдоль и поперек. Он даже построил небольшое парусное судно и совершил кругосветное путешествие, но открыл лишь несколько пустынных островов. Он без устали скитался по единственному на этой планете материку, составляя его карту и пытаясь определить на глазок, какие тут есть природные богатства.
О'Брайен считал себя человеком заурядным, удел которого — до конца жизни быть в подчинении у людей более значительных. Благоговение местных жителей перед его якобы непревзойденной мудростью тревожило его и вызывало в нем чувство неловкости. В силу обстоятельств ему помимо воли приходилось решать сложные социологические и экономические проблемы, но поскольку он в прошлом повидал немало цивилизаций и кое-что из виденного осталось у него в памяти, то весьма успешно справлялся со своей задачей и при этом нисколько не возгордился.
Но О'Брайен знал, что беспощадный перст судьбы нацелен на эту планету и ее жителей, и, совершая длинные прогулки по берегу моря, напряженно размышлял, мысленно спорил с самим собой; туманными ночами он мерил шагами свою хижину, придумывая одну уловку хитрей другой, и наконец составил план, который его удовлетворил. Во всем необъятном космосе он один мог спасти этот полюбившийся ему мир, этот дорогой его сердцу народ — теперь он знал, как отвести беду. Живой, он наверняка сумел бы предотвратить катастрофу. Но он умирал.
