Ясным жёлто-голубым утром, пронизанным трелями птиц, пришла убеждённость в том, что всё случится как надо: он найдёт Лету, и она его простит. Но Рой ошибался: сбыться суждено было только первому. Бодро поднявшись и тщательно собираясь к походу по прибрежью с надеждой где-нибудь напасть на след племени или, что вероятнее, обнаружить себя, он вдруг ощутил неприятное чувство чужих глаз за спиной, резко обернулся, никого не увидел, но соглядатай обнаружил себя сам взмахом голубых крыльев: на боковой жерди сидел Пэр, ослепительно сверкая пурпурными щёчками, будто подожжёнными солнцем. Не сдержавшись, Рой кинулся к постоянному спутнику Леты и умоляюще закричал:
- Пэр, ты меня помнишь? Ну?
Испуганная резким движением человека птица перелетела на верхнюю жердь и, пробормотав что-то непонятное, вспомнила, наконец, нужное слово:
- Дур-р-р-ак!
Ничуть не оскорбившись, а больше радуясь, что не забыт, Рой согласился:
- Ладно, ладно. Скажи только, где Лета? Где Ле-та?
Услышав знакомое слово, крылатый адвокат Леты тут же выдал хорошо заученную фразу:
- Лета любит Роя! Лета любит Роя! Лета любит Роя! – сопроводив её напоследок заслуженным ярлыком для непонятливого следователя, - Дур-р-р-ак!
Надеяться на большую информацию от грубияна не приходилось: язык его молол помимо мозга. Ясно было и так: раз Пэр здесь, значит, и Лета где-то рядом. Надо ждать. Возбуждённый от нетерпения Рой, начав одно дело – бросал, не кончив второго, опять возвращался к первому, хватался за третье, четвёртое, садился, задумавшись, как встретятся, порывисто вставал, торопя встречу, ложился в изнеможении, ходил, не давая себе ни минуты покоя. А вестник, выговорившись, полетел, ловко лавируя между ветками и стволами деревьев в сторону утёса, и вскоре Рой уже оттуда услышал заполошные крики на весь остров: «Лета любит Роя!» Что-то повлекло к глашатаю несчастной любви, и Рой пошёл на неистовые крики чем-то возбуждённого попугая, ясно сознавая, что той, которая дорога обоим, там нет. Когда вышел на утёс, то увидел Пэра сидящим на обломанном тонком корявом деревце, растущем наклонно из расселины, забитой землёй, прямо над бездной. Птица кланялась и каждое движение сопровождала криком, но стоило Рою приблизиться, сорвалась, выпрямив крылья, и стала зигзагообразно планировать вниз. Почти достигнув водоворота, она, что-то высматривая, сделала несколько кругов над самой водой и, тяжело взмахивая крыльями, принялась челноком подниматься обратно вверх, взлетела над утёсом и осторожно уместилась на плече Роя. Тот боялся пошевелиться – он впервые держал Пэра на плече. Казалось, что попугай хочет поделиться каким-то секретом, особенно когда, вероятно, соскучившийся по общению с человеком, стал перебирать клювом завитки волос на голове Роя и легко пощипывать ухо, как когда-то Лете. Счастливый и умилённый доверием Рой, боясь от расслабленности упасть в пропасть, осторожно повернулся, чтобы отойти от края, и тут ему что-то ярко блеснуло в глаза из-под сапога, содравшего наносную и утрамбованную дождём землю. Не сгибаясь, чтобы не потревожить тёплый комок у щеки, он присел и, стерев пальцами грязь, поднял своё увеличительное стекло, отданное когда-то Лете. Сразу, будто кто-то плеснул холодной водой за воротник, занемело между лопатками, спускаясь на поясницу, сдавило виски, а в глазах зароились тёмные точки и поплыли радужные круги, всё тело придавило к земле, и он едва поднялся, забыв о попугае. Молнией высветила память воспоминание о бронзовом предмете, упавшем в море, когда он удирал с острова. То был – теперь он видел яснее, чем тогда, - не предмет, а тело, тело Леты. Пэр своим показательным полётом со скалы подтверждал догадку. Вот почему попугай один, вот почему льнёт к тому, кто был близок его любимице. Остаётся одно. Рой снова повернулся к краю обрыва, шагнул, занеся было уже ногу над бездной и… замер, остановленный полным ужаса криком Пэра, терявшего вдруг и этого человека, и внезапной мыслью о том, что усугубляет свой грех, в отчаянии уходя из жизни и ничего не сделав для его искупления.
Он не помнил, как добрался до хижины и где потерял Пэра. Очнулся в глубокой темноте, застывшей и внутри, и снаружи, сломленный крахом всего задуманного, один во всём мире, и бесцельно следил за чьими-то падающими на небе душами, уже жалея, что нет среди них и его грешной. Что теперь? Может, он зря не шагнул в бездну, проявив слабоволие? Зачем жить? Ту, которая простила бы, не вернёшь. Стоп! Кажется, он знает, зачем жить: он вернёт Лету и тогда уйдёт к богу или к дьяволу, как уготовано судьбой. Сразу же полегчало. Да, он сделает это, отдав все силы и время святой цели, последней в его грешной жизни.
Чуть засветлевшее утро застало Роя в дремлющих джунглях в поисках необходимого материала. Он уже знал, что вырежет Лету из дерева, из очень широкого ствола красного дерева и поставит на утёсе, чтобы ей были видны восходы и океан, и её видели с проходящих кораблей. Жёлтая луна в бессилии глядела на розовеющий восход, чувствуя себя неуютно на обнажённом небосводе, тянуло порывистым прохладным лёгким бризом, только-только пробовали голоса птицы, а они вдвоём с Пэром, вцепившимся в плечо Роя и не желающим зря тратить силы, уже продирались сквозь чащу, вырубая просеки от дерева к дереву и выбирая самое могучее и красивое. У них будет ещё много таких ранних рассветов и ненужных поздних закатов, пока ваятель, шатаясь от усталости и истощения, не найдёт одно-единственное нужное дерево, свалит гиганта, вычленит часть и перетащит на утёс. И ещё больше, - а сколько, никто из двоих не скажет, потому что для увлечённого художника и год – что день, и день – как год, - пока, сбросив лишнее, дерево не обнажило стоящую тёмно-красно-бронзовую девушку, протянувшую руки навстречу солнцу, волнам и людям с моря. Всё её тело он покрыл древесной смолой, ноги и руки украсил браслетами из тщательно подобранных мелких перламутровых раковин, голову увенчал короной из разноцветных длинных перьев, потерянных сородичами Пэра, а когда стемнело так, что тело новорождённой приняло цвет ночи и черты лица сгладились, затенились, вставил в глазницы прозрачные синие сапфиры, найденные в русле горной речушки.
Всю ночь он уничтожал следы своего пребывания на острове, сбрасывая в море и сжигая на костре свои вещи, оставив только чистую одежду. Остальное быстро и тщательно доделают джунгли. Потом до рассвета, стоя на коленях, молился, не мимоходом, как всю жизнь, не вникая в суть слов, а искренне прося прощения у Бога и Марии, у давно оставивших земную юдоль отца и матери, у всех, к кому был несправедлив, так или иначе перешёл дорогу. Потом лежал с невидящими открытыми глазами, спокойно ожидая своего часа, к которому шёл все последние годы.
