– Что такое?
– Не спрашивай теперь, – грустно!
– Ну, перед тобой; будем говорить о посторонних вещах. Каков литературный вечер? Мы, впрочем, рано уехали. Там один заслуженный поэт, как мне сказала хозяйка, будет читать стихотворение под заглавием «Горы» или «Горе», она еще сама наверно не знает. По обычаю, всех потребителей литературы загадят за преферанс, а производители сами себя слушают и, по системе взаимного восхваления и должного приличия, вслух кричат: «Какой дар!», а про себя: «Господи! что за бездарность!» Таким образом ты видел образчики производителей и потребителей литературных: у одних дар даром, а другие пользуются даром… Ты, однако же, все молчишь, mon cher, не слушаешь моих острот. Спишь?
– Ах, нет!
– Полно, не отрекайся. Грусть, mon cher, то же сновидение, в котором, как ни одевайся, все гол. Ну, до свидания!
– До завтра? – сказал Рамирский, выходя из кареты.
– Уж, конечно, я ворочусь поздно.
Войдя в переднюю номера, Рамирский заметил стоящего у дверей отставного офицера жалкой наружности.
– Что вам угодно?
– Вы изволили приказать явиться к себе! – робко отвечал офицер.
– Я?… Я не имею чести знать вас.
– Так я ошибся-с…
– Впрочем, здесь стоит также господин Волобуж.
– Так точно-с, они, верно, и приказали.
– Но он возвратится поздно. Вы пожаловали бы завтра поутру.
– Очень хорошо-с! – сказал офицер, кланяясь.
Но вдруг на лестнице раздался звучный напев: «Ла, ла, ла, ла!» Магнат обыкновенно, проходя крыльца, сени, передние, подавал о себе голос какой-нибудь итальянской арией.
– А! это вы, – сказал он, заметив офицера, – очень рад! Что ж вы ждете меня в передней? Я ведь не такой большой господин, у которого для людей, имеющих в нем нужду, нет другого места, кроме как у порога. Милости просим! Так вам нужна помощь? У вас жена, дети?
– Жена, дети-с…
– Жена и дети? скажите пожалуйста!… Здравствуй, mon cher!… Я раздумал ехать в клуб. Забыл взять деньги, а это худой знак… Куда ж вы?
– Может быть, я беспокою? – сказал офицер.
– Э, нисколько. Так у вас жена и дети? Кажется, трое детей?
– Трое-с.
– Да нет, у вас четверо.
– Виноват, так точно-с!
– И жена на сносе?
– Так точно-с.
– А велики дети?
– Старшей девочке так уж лет шесть-с.
– Вы на службе женились?
– Нет, уж вышедши-с.
– Да вы, кажется, и в отставке-то недавно?…
– Не так давно-с, другой год…
– Другой год! а! И женаты, следовательно, также другой год. Стало быть, на первый же случай бог вам дал тройни, да и не то чтоб грудных младенцев, а уж так на возрасте… лет по пяти, не правда ли?
– Как-с? – проговорил офицер, смутясь.
– Да уж так, не иначе! Поверьте мне, что так! Вот, mon cher, как бедных людей преследует судьба: богатым совсем не дает детей; а тут человеку, который не знает, как сам себя прокормить, вдруг залпом троих подросточков… Э-эх, Федор Петрович,.стыдно! Вот уж этого-то не ожидал от вас!
Офицер побледнел, задрожал как лист, приподнялся со стула как уличенный в преступлении.
– Стыдно, господин Яликов, промышлять таким обманом!
– Не погубите-с! – проговорил Яликов, готовый упасть на колени.
– Полноте, что вы это! Как ты думаешь, mon cher: y человека было огромное состояние, была жена, – образованная дама высшего тона, – все с рук спустил! И вот теперь в каком положении!
– Кто, я с рук спустил? – проговорил жалобным голосом '•1.чиков, – неправду вам сказали-с, ей-ей неправду! Вот вам Христос, что я ни душой, ни телом не виноват!
– Где ж ваше состояние? где жена? а?… Да отвечайте же!
– Не могу-с!… Горько-с!… Бог с ней! – проговорил Яликов, зарыдав и закрыв лицо шляпой.
Сначала Рамирский смотрел с презрением на бедняка, которого обман Дмитрицкий вывел на чистую воду, но когда он горько зарыдал, сожаление глубоко проникло в душу Рамир-» кого.
– Если б ты знал, топ cher, жену его, – вот истинный ангел! Не правда ли, Федор Петрович? – сказал Дмитрицкий.
– Да-с, ангел, точно ангел! – отвечал Яликов, отирая глаза.
– Я думаю, вам ужасно как жаль Саломеи Петровны? – Какже-с… жаль!…
– Нельзя и не жалеть. Представь себе, mon cher, роскошнейшую женщину, красавицу, блестящего воспитания, полную чувств, музыкантшу, певицу – ну, просто очарование… вышедшую по любви замуж… вот за них. Великолепный дом на лучшей ноге, прислуга, экипажи, ну, словом все – роскошь! Не правда ли, Федор Петрович?
– Действительно так-с! – отвечал Яликов, вслушиваясь с грустью в описание своего прошедшего счастия.
– Не понимаю, каким же образом все это рушилось? – спросил Рамирский.
– Да поди, спрашивай виноватого; пожалуй, обвинят и зайца, который перебежал дорогу Федору Петровичу; а если посудить глубже, так вся беда-то, как говорится, в колыбели выкачана, на материнских руках вынянчена, родительским попечением взлелеяна, добрыми людьми откормлена. Отчего, например, я, Волобуж, иностранец, а не русский, не какой-нибудь Дмитрицкий? Я бы и был Дмитрицким, если б дома не научили меня играть роль смирного мальчика, тогда как я был шалун; если б в пансионе не научили меня играть роль прилежного, тогда как я был лентяй; а потом отчаянного и лихого малого, тогда как я был трус. Таким образом, разыгрывая чужие роли, можно забыть о своей собственной; под вечной маской сотрется собственное лицо, родной отец не узнает родного сына. Понятно? Кто, например, поручится, что и я не виноват, что Федор Петрович, также по привычке играть роли, вздумал разыграть перед нами отца семейства, удрученного бедностью; кто поручится, что бедная супруга его, Саломея Петровна, не разыгрывает теперь роли француженки и не заведывает каким-нибудь Чаровым.
– Да уж если правду говорить, так она и в девушках была еще француженкой! – сказал Яликов, – я это тотчас заметил, да каналья сваха надула.
Рамирский с грустным удивлением слушал слова Дмитрицкого; имя Чарова его поразило, но он невольно усмехнулся на замечание Яликова. Дмитрицкий не был смешлив и пресерьезно сказал:
– Без сомнения, должно быть так, Федор Петрович.
– Да уж душа никогда не обманет, – прибавил Яликов.
– Конечно, особенно ваша. Знаете что, Федор Петрович, ведь Саломея Петровна здесь.
– Где-с? – с испугом спросил Яликов.
– В Москве.
– У родителей-с?
– Нет, от роли дочери она отвыкла. Хотите, я вас с нею сведу?
– Нет уж… Бог с ней!… Куда уж мне… Если б хоть отдала мне ломбардный билет… Если б вы изволили сделать милость попросить ее, – сказал Яликов, привставая с места и кланяясь.
– Вот задумали о ломбардном билете! Вы, мужчина, не умели беречь денег, где ж уберечь их слабому нежному существу! Ее самое, дело другое, можете получить: я об этом озабочусь.
