— О чем ты говоришь? — Ксавьер Людовиг вцепился руками в дверные косяки, отвратительная вампирская дрожь пробежала по его телу. — Что за колдун? Какой совет?
— Ну, может, он и не колдун, может, они как-то по-другому называются. А совет… Ведь не справитесь Вы один. А я Вам не помощник, уж не обессудьте. А в деревне перепуганы все насмерть, некоторые даже уезжать хотят. Так что один Вы против них всех. Один-то ведь, как известно, в поле не воин. К тому же Вы сами… уж извините.
Ксавьер Людовиг зажмурился. Он сжимал зубы, как и прошлой ночью, чтобы не случилось непоправимое, и клыки вонзались ему в десны. "Я так скоро умру, — подумал он. — Или сойду с ума. Обезумевший вампир — что может быть ужасней?.."
— Подожди, — сказал он, видя, что слуга порывается уйти, и не просто уйти, а бежать со всех ног. — Я провожу тебя.
— Может, не надо? — в глазах слуги запрыгала тревога.
— Неизвестно, где могут выскочить эти твари, — замок пронизан потайными галереями, и подземные ходы ведут неизвестно откуда и неизвестно куда. Я не подойду близко.
Они спустились с замкового холма на дорогу, невдалеке виднелись огоньки в окнах домов. У дерева была привязана невзрачная лошадка. Услышав шаги, она подняла голову. Слуга подошел к ней и стал отвязывать. Лошадь повела ушами и заволновалась, слуга погладил ее молча по шее и прыгнул в седло.
— Постой, — крикнул ему Ксавьер Людовиг. — Почему ты никому не сказал?
— Потому, господин граф, — ответил тот, сдерживая лошадь, — что Вы мне вчера в кухне спасли жизнь и потом не тронули. Мог ли я после всего этого выдать Вас? Ведь они бы Вас искали и непременно бы нашли. Да и потом, кто же, кроме Вас, уничтожит эту нечисть? Больше некому!
— Постой, — крикнул ему граф. — Почему я один? Неужели никто не собирается ничего предпринять?
— Да собираться-то они собираются, — невесело усмехнулся слуга. — Только вот соберутся ли? Несогласий меж них много, а решимости мало… А некоторые говорят, что и не было никаких вампиров… Прощайте, господин граф, вряд ли свидимся!..
Как ни напрягал Ксавьер Людовиг память, как ни пытался вспомнить хоть что-нибудь: подслушанные ли когда-то в детстве разговоры родителей или болтовню прислуги на кухне или в конюшне — ничего ему вспомнить не удалось. Ничего и никогда не слышал он о таинственном монахе ли, колдуне, или же о каком-то необыкновенном воине. Место, описанное слугой, он знал хорошо и знал также, как туда добраться. Резаные Холмы за сгоревшей дубравой считались нехорошим местом издревле, там не обрабатывали землю и не строили жилья. Когда-то давно там косили траву на сено, но после того, как сгорела дубрава, пошел слух, что там очень и очень «нечисто» и ходить туда вовсе перестали. Ведущая туда лесная дорога, и прежде-то узкая и плохо укатанная от редкого употребления, совсем заросла травой. Было это довольно далеко — летом можно добраться к полудню, если выехать на рассвете и лошадь окажется резвой и выносливой.
Но лошади не было.
"Сколько же мне понадобится времени, чтобы достичь этого места пешком?! Я же не доберусь и за неделю!"
В отчаянии он всплеснул руками и поднял глаза к ночному небу. Уже совсем стемнело, и круглая желтая луна показалась над верхушками деревьев. Летучая мышь бесшумно пронеслась над его головой своим ломаным полетом и исчезла. "Ну, конечно, конечно! Конечно, это отвратительно, но намерения мои благородны!.. Благими намерениями… — злорадно кольнуло в висок, но он встряхнул головой: — Я должен использовать каждый шанс! Я не совершу ничего дурного!"
Он превратился в летучую мышь одним лишь усилием воли и почувствовал себя освобожденным духом — тела больше не было! Крохотный комочек плоти с перепончатыми крыльями трудно было назвать телом. Легкость, необыкновенную легкость испытал Ксавьер Людовиг, поднимаясь все выше. По луне и звездам он определил направление на Резаные Холмы. Внизу осталась дорога, крыши деревенских домов и огоньки города, наконец, и башни родового замка проплыли вниз и в сторону.
Путь по воздуху оказался удивительно коротким. Вот Каменный Ручей — то ли узкая речка, то ли широкий ручей, дно и берега которого состояли из больших круглых камней, множества перекатов, а воды было немного, и его легко можно перейти по этим самым камням, не замочив ног. Такие речки обычны в горах, а в лесном краю откуда столько камней?.. Потом Черная Дубрава, названная Черной, потому что стволы погибших в огне деревьев остались стоять обугленные. Шли годы, но ни снег зимой, ни дожди осенью не смывали эту сажу и не валили деревья наземь. После Дубравы открылись Холмы. Небольшая долина была залита лунным светом. Несколько холмов, все правильной округлой формы, действительно казались рассеченными гигантским лезвием посредине и края разрезов были каменистыми. В них открывались пещеры и ведущие неизвестно куда подземные коридоры.
Ксавьер Людовиг опустился перед одной из таких пещер и вновь принял человеческий облик. Постоял немного перед черным холодным провалом и шагнул внутрь. Он не смог бы объяснить, почему выбрал именно эту пещеру, а не какую-либо другую, но выбор его оказался правильным, потому что из непроглядной тьмы раздался тихий и слабый, но властный голос:
— Разведи огонь. И тогда поговорим.
"Я не вижу, куда идти…" — чуть было не сказал он, но, едва вспомнив, что не нуждается в свете, услышал:
— Тебе не нужно видеть глазами. Здесь есть хворост и дрова, а огниво лежит в нише над очагом.
Он быстро развел огонь в очаге, хотя огниво оказалось слегка отсыревшим; дрова затрещали, язычки пламени весело заплясали и осветили пещеру.
Пещера была небольшой и довольно низкой — рослый человек без труда мог бы достать до свода рукой, очаг был сложен кое-как из камней, обмазанных глиной, и дымоход был, видимо, прорыт в толще земли, как нора, и исправно выводил дым наружу. Напротив очага находилось примитивное ложе, сложенное тоже из камней, сухой травы и листьев, покрытых рогожей. На рогоже лежал человек немалого роста.
У него были длинные редкие белые волосы и такая же борода, худое, изрезанное морщинами бледное лицо, крючковатый нос и тонкие губы, сложенные в презрительную усмешку. Одет он был в некое подобие монашеской рясы и грубые короткие сапоги, сшитые, возможно, им самим и швами наружу. Человек был очень стар и, несомненно, очень болен.
Но, встретив взгляд старика, Ксавьер Людовиг вздрогнул от неожиданности: с обезображенного старостью лица смотрели очень молодые, ясные и мудрые серые глаза, и был этот взгляд спокоен и тверд. В нем не было тоски утекающей жизни, или боли, вызванной болезнью, или того умиротворенного просветления, какое часто встречается в глазах древних стариков, как будто они уже прозревают вечность. Это были глаза воина, и воина непобежденного.
