– Я очень рада, – сказала Нильская, – позвольте узнать его фамилию?
– Позвольте мне привести его сейчас же, потому что… Ну, словом, откладывать не для чего, – сказал Дмитрицкий и выбежал из кабинета.
Через десять минут он стоял уже в дверях номера, занимаемого Рамирским, и крикнул:
– Дома?
– Дома. Для чего ты просил меня подождать?
– Дело, важное дело; сейчас только решено, и я везу тебя к невесте.
– Это что такое?
– Все-таки то же; поедем, одевайся, нас ждут.
– Поздравляю; да для чего же мне-то?
– Да так, нужно в чем-то расписаться или свидетельствовать мою руку, право, не знаю, ну, словом, необходимо!… я сказал, что тебя привезу… Одевайся!
– Ты мне ни слова не сказал о своем намерении… Кто такая? – спросил Рамирский.
– Премиленькое, преочаровательное, препоэтическое существо!… вот и все!
– Послушай, – сказал Рамирский, задумавшись, – ты не знаешь, давно ли Нильская приехала из Петербурга?
– Давно ли? Да тебе это для каких соображений? Вот никак не могу понять!
– Так.
– Аа! так; это дело другое; следовательно, тебе это нужно непременно знать? Я непременно спрошу у нее.
– Ты часто у нее бываешь?
– Вот это вопрос, как вопрос: из ответа можно вывести какие-нибудь заключения… Ну, готов? шляпу!… Все твои вопросы я удовлетворю после, а теперь едем… Ты не поверишь, как счастлив тот, кто после долговременных несчастий может, наконец, воскликнуть с Видостаном [294]:
Там все приятства обретешь,
Невесту милую найдешь.
И особенно, душа моя, Федя, такую невесту! Невесту, которая пишет ие только стихами, но и прозой… Послушай, – продолжал Дмитрицкий, вынув тетрадку из кармана, – например, Море, которое я хочу перевести па венгерский язык. – Послушай: «Как мне описать вам море? Может быть, и лучше, что вы его не знаете?…»
– Дмитрицкий! – вскрикнул Рамирский, прервав его, – неужели это сочинила твоя невеста?…
– Это что за вопрос? – спросил Дмитрицкий. – Ты нешто знаешь сочинительницу?
– Нет, но я читал это Море в одном альбоме. Знаешь ли ты, что это море спасло меня от женитьбы против сердца, против желания… Но я тебе рассказывал…
– Что ты говоришь? Это просто чудо! совершенное чудо!
– Странный случай! Твоей невесте я обязан…
– Ну, ты сам поблагодаришь сочинительницу.
– Приехали? – спросил Рамирский, когда карета остановилась. – Скажи же мне по крайней мере имя и фамилию…
Дмитрицкий выскочил из кареты, не отвечая на вопрос.
Рамирский вошел за ним в дом.
Они остановились в гостиной в ожидании хозяйки,
– Садись, Федя; ты можешь быть здесь как дома, – сказал Дмитрицкий.
– Да скажи же, пожалуйста, имя и фамилию твоей невесты.
– Какой моей невесты? С чего ты взял, что я женюсь?
– Это опять какая-нибудь мистификация! – сказал с неудовольствием Рамирокий. – К какой же невесте ты меня привез?
– Скорее к твоей, нежели к моей.
– Барыня просит вас в кабинет, – сказала девушка, отворив двери и проходя в залу.
– Представляю вам моего друга, – сказал Дмитрицкий Нильской, сидевшей в креслах подле столика.
– Мосье Рамирский! – едва проговорила она, пораженная появлением неожиданного гостя.
Рамирский побледнел и бросил вопросительный взгляд на Дмитрицкого.
– Взаимная любовь, недоразумение, разлука, нежданная встреча, удивление и, разумеется, безмолвие; это так и следует, – сказал Дмитрицкий, – за всем этим следует объяснение, и потому я здесь лишний – и, как орудие судьбы, удаляюсь.
– Нет, mon cher, ты должен начать это объяснение, – сказал Рамирский, удержав его за руку.
– Не знаешь, с чего начать?… Хм!… С чего бы?… Да! вот тебе море; начни с него, расскажи, как оно спасло тебя от женитьбы с отчаяния. Выслушайте его, мадам Нильская, это просто чудеса! До свидания! Я тороплюсь в клуб обедать; а потом…
Не договорив, Дмитрицкий вышел и поехал в клуб. Он думал, что там найдет Чарова, но Чаров не был. Чарову некогда. Возвратись от Рамирского, он застал Саломею в слезах и отчаянии. Причиной слез ее был мосье Жорж, за которым она посылала и который, вместо того чтоб прибежать бегом и разыгрывать с ней моцартовскую сонату в четыре руки, уведомил ее, что приехал папенька и везет его с собой в Петербург.
– Господи! Что это такое опять, Эрнестина? – проговорил Чаров, взяв ее за руку.
– Выбросьте меня на двор, если вам несносны мои слезы! – крикнула Саломея, отдернув руку.
– Это просто ужас! – проговорил Чаров, махнув рукой, – ну, скажи, пожалуйста, к чему эти слезы, я, право, не понимаю!… Эрнестина!… Это с ума сойдешь!… покою нет!…
– Пожалуйста, ступайте спать, оставьте меня!
– Хм! До сна мне!…
– Вы провели свое время весело, утомились от удовольствий – чего ж еще нужно! Остается: спать, собрать силы для новых удовольствий!…
– У меня удовольствия? Я провел время весело?… Хм! Если б ты видела, что у меня на душе!
Чаров в самом деле был в отчаянии не хуже Саломеи. Его мучили спущенные наличные, и с лишком сто, которые во что бы ни стало ему надо было занять к вечеру следующего дня.
– Если б ты знала мое существенное горе, – продолжал он, – ты бы не стала томить и себя и меня своим… Бог знает чем!
– Только у вас и может быть существенное горе, – отвечала резко Саломея, – а каждое несчастие женщины причуда!
– Да какое несчастие?… Откуда несчастие, что за несчастие?
– Хм! Счастие сидеть в четырех стенах одной – не находить ни в чьей душе приюта! Терзаться мыслию, что ожидает в будущности!
– Эрнестина! – вскричал Чаров, бросаясь к ногам Саломеи, – душа моя! Что ты хочешь? Чего ты желаешь? Я все для тебя сделаю!… Твой приют у моего сердца… ты моя!…
Не отвечая ни слова, Саломея безмолвно, холодно смотрела на Чарова.
– Ты не веришь?… Ну, скажи мне, ты, верно, не веришь мне?
– Отчего ж не верить; если б я не верила вам, я бы не была здесь…
– О Эрнестина, обойми же меня!
– Ах, оставьте… я расстроена…
– Ну, успокойся же!
– Как будто так легко успокоиваться!… Кто бы не желал спокойствия!…
– Ну, послушай; я буду сидеть дома, никуда ни шагу, я сделаю так, что тебе будет весело… ты увидишь. Только позволь уж мне распорядиться…
– Я, может быть, не пойму ваших удовольствий.
– Какие ж особенные удовольствия, ma ch?re? Просто препровождение времени, развлечение. Ко мне будут собираться приятели… музыка, пенье… ты будешь по крайней мере окружена образованными людьми, которые были во Франции… разговор с ними займет тебя…
– О, избавьте! Я не могу равнодушно вспоминать о Франции… я не могу видеть людей… в моем каком-то неопределенном положении!… Избавьте, избавьте!
