Днем во дворе Хорхе Носарь не появлялся, но Сарджент знал, что сегодняшняя стычка не обойдется без последствий.
Хлюпик понуро сидел на кровати, он допустил ошибку – только что попросил Одноглазого запереть камеру (обычно с утра до восьми вечера ее не запирали), тот отказался, его единственный глаз пронзил Хлюпика насквозь и заметил несвойственный тому страх. Одноглазый понимал, что БарселонеТ; непременно притащится брать реванш и не один, а с подручными. Хорхе прибыл позавчера. Одноглазый преследовал свою выгоду: он хотел знать, кто в тюрьме работает на Хорхе, и использовал Хлюпика, как живца.
Барселонец появился около четырех, его сопровождали трое белых и негр с бельмом на глазу по прозвищу Молот. Молот, не вставая на цыпочки, клал мяч в баскетбольную корзину и на спор показывал, что его кулак не влезал в котелок для супа. Хорхе прошел в камеру первым и уселся на кровать Сарджента.
Все молчали.
Носарь скользнул мокрым взглядом по фотографии девушки Хлюпика, прикрепленной к стене, тот шмыгнул носом. Хорхе кивнул, и его подручный Тим Оберстар сорвал фото со стены. Носарь, грубо пнув Хлюпика в пах, расхохотался. Молот перегородил выход из камеры, его слепой глаз подернулся гнойно-зеленоватой пленкой.
– Сарджент, – Барселонец икнул, – я думал, что причитается только тебе, но теперь решил не обижать и твоего соседа.
Хлюпик потянулся к подушке, где лежал фонарь с массивной железной ручкой…
Драка выдохлась нескоро, душная, с всхлипами и почти безмолвная. Одноглазый охранник точно рассчитал, когда вмешаться. Он притащил еще троих с дубинками, и все знали, что его зоркий глаз наблюдал за событиями в камере так же заинтересованно, как поражал безразличием здоровый глаз Молота.
Сарджента увезли в лазарет, через минуту туда же доставили Хлюпика и Оберстара. Барселонец притащился сам и мужественно сносил штопку брови. Молот покинул камеру такой же невозмутимый, как и раньше, на его дубленой коже не осталось никаких следов. После драки он выпил полведра ледяной воды и принялся сам с собой играть в шашки…
На следующий день Брюса перевели в камеру. Хлюпик уже поджидал соседа, у него нашлась добрая весть: Молот повинился, больше сюда не полезет, ему понравился Сарджент и не понравилось, как Барселонец расправился с карточкой девушки. Молот был набожен и старался бить только негодяев; его часто вводили в заблуждение, и после он переживал, поняв, что его снова надули.
Через несколько дней, когда боль прошла и картина драки вырисовалась четче, Сарджент припомнил, что больше досталось Хлюпику: или оттого, что он ожесточеннее сопротивлялся, или Барселонец и его люди щадили Брюса; он не забыл, что его старались не бить в грудь, будто знали о бедах с легкими, и только саданули по лицу, оставив, скорее, броские синяки, чем причинив ощутимый урон.
Похоже, после драки Одноглазый проникся к их камере симпатией. Он устроил Хлюпика разносить чтиво. Работа в заключении была привилегией, и Хлюпик неумело поблагодарил, процедив сквозь зубы, что всю жизнь мечтал полировать Бродвей, то есть таскаться по коридорам с газетами, журналами и книгами из библиотеки, а сам выскочил из камеры,, лопаясь от радости.
Перед ужином в пятницу Одноглазый шепнул Брюсу, что того хочет видеть один человек. В столовой Хорхе Носарь посмотрел сквозь Сарджента, будто видел его впервые, и зло чиркнул по Хлюпику: из-за его кулаков бровь Барселонца навечно взметнулась вверх, как у привередливой красавицы.
За час до отбоя Одноглазый повел Брюса по переходам в другое крыло – там прятался блок смертников, они и гуляли одни в собственном дворе, отгороженном от общего глухой стеной. В конце гулкого коридора Одноглазый передал Сарджента другому надзирателю, тот обыскал Брюса.
О таких апартаментах в тюрьмах Сарджент только слышал – нечто вроде квартиры; телохранитель на пороге пропустил его в гостиную: мягкие ковры, цветы, телевизор, стол уставлен блюдами. Навстречу Сардженту поднялся седой человек с прямым пробором и щеткой жестких усов, похожий на владетельного лорда, только что вернувшегося из скаковой конюшни.
Брюс знал, что в этой тюрьме отбывает срок всесильный Лоретти, но не думал, что увидит его. Сначала Лоретти приговорили к смерти, но приговор очень долго не приводили в исполнение, и, как судачили во всех блоках, пожизненное ему обеспечено: откупился!
Лоретти не скрывал, что ему приятно потрясение Сарджента. Хозяин камеры-дворца дотронулся до пробора и сделал гостеприимный жест. Брюс сел. Трудно поверить, что за непроницаемыми стенами в угрюмых помещениях, начиненных сигнальными системами и электроникой оповещения, оружейными арсеналами и складами газов, со всех сторон утыканных сторожевыми вышками с мощными прожекторами, может укрываться такое… даже слова не подберешь, не оазис, не тихий уголок, а кусок другого мира, вырванный из совсем иной жизни и приживленный топорно, но намертво.
– Говорят, вы работали в полиции… – Лоретти придвинул к Сардженту сразу три тарелки и стал накладывать снедь, ухаживая за Брюсом, перехватывая его взгляды, стараясь предвосхитить любое желание, как опытный обольститель, расставляющий сети невинному созданию. Сам Лоретти не притронулся к еде, и Сарджент неловко запихивал в рот лакомые куски, боясь встретиться с насмешливыми глазами. Когда Сарджент закончил трапезу, Лоретти рассмеялся:
– Так хочется сделать кому-то приятное. Люди давно забыли: самое восхитительное – угождать другому, по доброй воле, разумеется.
Сарджент вытер руки льняной салфеткой. «Как в дорогущем ресторане, – мелькнуло у него. – О чем говорить? И зачем его позвали? Не для того же, чтобы он проглотил деликатесы и полюбовался, как недурно обустроился мистер Лоретти».
– Вы, наверное, прикидываете, зачем вас пригласили? – Лоретти запахнулся полами пурпурного бархатного халата, отороченного витым шнуром, усмехнулся в усы.
Наступило молчание.
Сарджент знал этот прием: один внезапно умолкает, а другому, если у него нервы послабее, приходится ломать голову, о чем же говорить, и тогда можно выдать себя неудачно оброненной фразой.
Лоретти раскрутил висячий конец пояса с помпоном:
– Не ломайте голову, Сарджент, я пригласил вас просто так. Нормальных людей не так уж много…
Брюс мысленно возвратился к гибели безумного Кэлвина, нелепой и тягостной, и упоминание о нормальных отчего-то насторожило его, ранило, будто как раз нормальные виноваты в том, что погибают не приспособившиеся к тому, что творится кругом.
– Часто поговорить не с кем. – Лоретти опустился в кресло.
Брюс елозил на стуле, пытался взять себя в руки, думал, что все происходящее – дурацкий спектакль, как те, о которых пишет в своих статьях Дайна, что так не может быть: и этот стол, заставленный непочатыми блюдами, и хозяин с его кардинальскими сединами и манерами властелина, а в десятке-другом ярдов отсюда набивает марихуаной сигареты Молот и Хорхе Носарь втолковывает своим людям, отчего они должны слушать его беспрекословно.
