Казалось, уже на все темы было переговорено: и о недавних и в то же время таких далеких годах «гражданки»; и о том, какие у Аклеева на «Быстром» были дружки; и как он под Мекензиевыми горами двадцать часов отбивался от полутора десятков фрицев. Кутовой вспоминал, как он на шахте ставил первые свои рекорды, как во флотском экипаже скандалил с писарем мобчасти, чтоб его не мариновали впрок, а поскорее отправляли на фронт, а его все не отправляли, потому что кто-то решил, что лучше его послать бурить скалы и строить какое-то убежище. Потом выяснилось, что под Сапун-горой их батальоны дрались рядом. Тогда они стали вспоминать своих командиров и оказалось, что большинство их погибло. Аклеев вспомнил, как в их батальоне за один день сменилось четыре комиссара: они шли впереди своих наступающих бойцов и погибали еще до того, как штаб успевал оформить их назначение.
С каждым часом все ощутительней и беспощадней становились голод и жажда. Не хотелось двигаться, думать о чем-либо, кроме еды и питья. Все реже стали завязыватсья разговоры, и становились они с каждым разом все короче, отрывистей и бессвязней. Даже если речь шла о семье, о близких. Только одна тема продолжала еще их волновать.
Этой темой была грядущая победа. Июль сорок второго года! Четыре с половиной долгих и горячих месяца отделяли эти горькие и трудные дни от блистательного исхода Сталинградской битвы, которая тогда еще не начиналась.
Как-то вечером (это был четвертый вечер на лимузине) Кутовой, задумчиво глядя на величественную панораму озаренных закатом облаков, промолвил:
- Тоска на этот закат смотреть. Вроде Севастополь горит…
Аклеев не сразу отозвался:
- А ты хорошенько присмотрись, и ты увидишь, что это горит немецкий город.
- Эх, - воскликнул тогда Кутовой, - один бы только часок пострелять в Германии, а потом и помирать можно!…
- Только тогда и жить-то можно будет по-настоящему начинать, - сказал в ответ Аклеев, и оба друга замолчали, углубившись в свои думы.
Быстро догорел закат, темно-синяя ночь опустилась на море, и Кутовой прервал долгое молчание, поведав Аклееву мысль, которая им владела, видно, не первый день.
Жалко, - осторожно начал он, - никто ие узнает, что мы потопили тот торпедный катер…
- Сами доложим, - усмехнулся Аклеев.
- Это если мы доберемся до своих. А если не выйдет у нас ничего? - Кутовой не хотел произносить слова «если мы погибнем».
Не надо думать, что Кутовой мечтал о пышной, всенародной славе. Ему просто было обидно, что его Костя так и не узнает об этом славном деле.
- Не мы первые, не мы последние, - ответил Кутовому Аклеев. - Важно, что мы его потопили.
Он помолчал и добавил:
- Помнишь, у Приморского бульвара стоит в воде памятник?
- Погибшим кораблям?
- Вот именно, погибшим кораблям. А ты названия этих кораблей помнишь?
- Не помню, - ответил Кутовой и тут честно поправился, - и даже никогда не знал…
- И я не помню, - в свою очередь сознался Аклеев. - А каждый раз, бывало, как гляну на этот памятник, так даже сердце замирает от волнения. И вот я думаю, кончится война и поставят в Севастополе другой памятник, и на нем будет золотыми буквами написано: «Погибшим черноморцам». И если нам с тобой и Вернивечером судьба погибнуть, так будет, я думаю, в этом памятнике и наша слава. И когда будет уничтожен последний фашист, то в этом опять-таки будет и наша слава. А другой мне не надо. Я не гордый.
- Ну, и я не гордый, - примирительно сказал Кутовой.
- А все-таки здорово мы этот катер угробили! -донесся из каюты слабый голос Вернивечера. - Аж теперь приятно вспомнить.
Он слышал весь разговор Аклеева с Кутовым, хотел было поначалу сказать, что и он не гордый, но не сказал, потому что не хотел врать. Слова Аклеева его только частично утешили, но не переубедили. Вернивечер страстно мечтал, чтобы о бое с торпедным катером узнал один человек, в котором он был очень заинтересован. Этим человеком была Муся.
Истощенных краснофлотцев покидали последние силы.
Кутовой по этому поводу даже попытался сострить. Он сказал:
- Раньше мы вахту стояли, теперь мы вахту сидим, а завтра, верно, лежать ее будем.
- А что? - отозвался Аклеев. - В крайнем случае можно и лежа. Главное, чтобы внимательно.
- Ну, пока мы еще вполне можем сидеть, - добавил Кутовой, бодрясь, но Аклеев его уже не слышал. Он спал.
Этот краткий и не очень обнадеживающий разговор произошел часов в семь вечера. А в девятом часу Кутовой услышал отдаленный грохот орудий и еле различимый стрекот пулеметов.
Сначала Кутовой решил, что это ему мерещится. За последние несколько суток ему уже не раз чудились выстрелы, звуки сирены, даже отдаленный звон рынды, которой отбивают склянки. И каждый раз он убеждался, что это только плод его воображения.
Но грохот становился все громче и ближе, и когда, наконец, Кутовой убедился, что слух его не обманывает и что нужно поскорее будить Аклеева, тот сам проснулся.
- Стреляют! - взволнованно прошептал он. - Слышишь?
- Ага, - ответил, дрожа всем телом, Кутовой. - Сражение…
Они впились глазами в западную часть горизонта, откуда долетал нарастающий гул боя. Гром орудий и треск частых пулеметных очередей перемежались редким уханьем тяжелых разрывов.
- Бомбы! - объяснял каждый раз Аклеев. - Наш корабль бомбят.
- Неужели потопят? - сказал Кутовой.
- Не должны. Не потопят!… Опять бомба!…
Минут через двадцать стрельба прекратилась, и на огненной стене заката, почти над самой полоской горизонта, показались и сразу растаяли, скрывшись в северном направлении, три еле заметные точки.
- Улетели гады! - сказал Аклеев.
- Неужто потопили? - взволнованно спросил Кутовой.
- Был бы взрыв… - сказал Аклеев.
Но взрыва они не слышали. Они продолжали смотреть в ту сторону, где только что закончился бой, и на охваченном закатным заревом небосклоне вскоре заметили черный, точно залитый тушью, точеный силуэт военного корабля.
- Тральщик! - возбужденно воскликнул Аклеев. - Ей богу, тральщик! БТЩ!…
Он плюхнулся на палубу и стал бить вверх из своего «максима». Кутовой присоединился к ному со своим ручным пулеметом. В четыре приема кончилась лента «максима», несколько раз сменил диск Кутовой, палубу завалило стреляными гильзами. Не могло быть, чтобы в наступившей после недавнего боя вечерней тишине на корабле не услышали эту яростную пулеметную стрельбу. И все же, сколько ни прислушивались потом наши друзья, они не услышали ничего, что могло быть похожим на ответные выстрелы, на какой бы то ни было признак того, что на тральщике обратили внимание на их сигналы.
И Аклеев и Кутовой понимали, что этот тральщик - их последний шанс на спасение, что и он-то появился здесь случайно, и нечего ожидать, чтобы в этом отдаленном секторе моря в ближайщие дни появился другой корабль. А если даже, паче чаяния, и появится, то все равно будет уже поздно - они чувствовали, что силы у них на исходе и вряд ли они смогут еще долго нести вахту, даже лежа. Оба понимали, что это конец, но ни тот, ни другой не хотели и не могли высказать это вслух.
