Джон Турлоу, к которому обратился незнакомец, был удивлен его осведомленностью в работе отдела полиции, ведавшего перлюстрацией. Надвигались решающие события, и непредвиденная помощь могла оказаться очень полезной. Незадолго до этого Турлоу с помощью доктора Джона Уоллеса Оксфордского дешифровал секретный код эмигрантов, готовивших убийство Кромвеля. В соседней Франции зрели заговоры и плелись искуснейшие интриги. И потому без долгих размышлений Турлоу принял предложение. Новый сотрудник работал в отдельном кабинете. Он регулярно передавал Турлоу копии наиболее интересных писем. Именно он каким-то непонятным образом умудрялся работать даже с отравленными посланиями, адресованными лично Оливеру Кромвелю. Любопытная подробность: через десять-двенадцать часов буквы на копии документа тускнели, и вскоре исчезали совсем, как будто бы их и не было вовсе. Оставался чистый лист бумаги. Но за это время Турлоу и его многочисленные сотрудники успевали узнать много.
Так было покончено с заговором сэра Джона Пекингтона, ввозившего в Англию боеприпасы под видом французских вин и парфюмерии. А немного позже — разгромлено тайное общество роялистов «Тугой узел».
Секрет быстрого получения копий так и не был открыт. Фотография родилась два века спустя после этих событий. Но первые фотокамеры и не справились бы со столь тонким и спешным делом. Эта любопытная история с исчезающим текстом не давала мне покоя.
Андрей Никитин, научный обозреватель вестника «Океан», журналист и поэт:
Что я могу сказать?.. Они видели свое будущее, начало бесконечной дороги в никуда. Они хорошо знали начало пути, но как он кончится и кончится ли когда-нибудь — об этом они могли лишь гадать. Наверное, последние из них сидели у темных окон, глядя в проколотое звездами небо, и не могли уснуть в преддверии жгучего утра, новых потоков огня, низвергаемого светилом.
Могли ли они хотя бы мысленно свыкнуться со своим новым «я», с новой стихией, которой они вверяли себя, свое будущее? Они оставляли бронзовые статуи и храмы, висячие мосты и мраморные дворцы. Впереди их ждало нечто более долгое, чем самый долгий сон.
Говорили ли они друг другу прощальные слова? Желали ли встреч? Было ли это в самом деле похоже на сон — с потаенными видениями, глубоко спрятанными мыслями, неожиданными прозрениями? Или это напоминало небытие — черную бесконечную пустоту? Хрустальный свет, струившийся с горячей звезды, торопил их. Вряд ли у них оставалось время на всякие второстепенные эксперименты, хотя они и знали, что потом окажутся бессильными что-либо изменить…
Молчат гробницы, мумии и кости,
Лишь слову жизнь дана:
Из древней тьмы, на мировом погосте,
Звучат лишь Письмена.
Огромная планета дичала, словно околдованная. Буйные ветры обнажали пласты самородного металла, засыпали русла пересохших рек, развалины дворцов.
В дневник я заношу иногда поэзограммы событий, но не для того, чтобы обнаружить потом что-то важное (оно помнится и так, не забывается). Хочется иногда понять, проследить, из каких же кирпичиков или атомов слагается жизнь, что волновало меня вчера или десять лет назад. Есть там записи и о чудесах столетней давности. Стоит перевести стрелку на его обложке, и я могу узнать про дрожжевую клетку, соединенную с красным кровяным шариком, про первых роботов-регулировщиков на улицах городов, про ген, синтезированный в лаборатории, про Несси, древнюю рептилию длиной в двадцать метров с ромбовидными плавниками, чешуйчатой кожей и крохотной головкой (вид вымер в результате активного вмешательства в экологию с целью его обнаружения и охраны). Есть там записи и о мелких чудесах, на которые пресса проливает свет с правильными интервалами, подобными периодам между эпидемиями. Есть и личные наблюдения, именно те, которые могут оказаться со временем на грани забвения. Привлекают своей необычностью старые стихи, нравятся рифмы, подчиняющие мысль.
История с Близнецами полна поэзии, по крайней мере для меня. Ведь разрушение в жизни и поэзии не что иное, как начало созидания. Думаю, глубоко прав мой предшественник, сказав однажды:
Весны пословицы и скороговорки
По книгам зимним проползли.
Глазами синими увидел зоркий
Записки стыдесной земли.
Для него, как и для меня, поэзия — преддверие будущего.
«Гондвана» бродила близ Марианской котловины, и несколько раз я видел на горизонте зеленые острова и атоллы. Вода удивительно прозрачна. Планктон исчез. Мы продвинулись дальше на восток и увидели настоящие океанские пустыни: течения здесь давно утихомирились и не приносили питательных солей из глубин, десятки метров под килем «Гондваны» казались стеклом, которое не мешало наблюдать диск. (С его помощью измеряли прозрачность. Измеряли и удивлялись.)
Где-то в районе Центральных Полинезийских Спорад мы обнаружили отклонения в скорости акустических волн, распространяющихся в разных направлениях. Дно океана устроено не так уж плохо с точки зрения физика. Земная кора там в три-четыре раза тоньше, чем на суше, у нее меньше слоев, но она постоянно передает потоки энергии из земных недр и воспринимает размеренное движение глубинных вихрей.
Когда «Гондвана» шла полным ходом, перед нами словно в цветном калейдоскопе мелькали острова. В пределах одного архипелага расстояния между ними не так уж велики, и полинезийские лодки с отважными смуглыми гребцами на борту без труда преодолевали их. Коралловые острова резко отличаются от вулканических. Они едва выглядывают из океанских волн. Я был удивлен: растительность на этих плоских, всего в несколько метров высотой памятниках жизнелюбию мелких морских созданий так однообразна, что все они казались издали одинаковыми. И здесь не произрастали ни хлебные деревья, ни бананы, не возделывались батат и ямс, не шумели леса, не струились реки и ручьи.
Экзотической красотой, роскошными пейзажами, считающимися классическими для этих мест, отличаются только острова вулканического происхождения. С этой оговоркой я мог бы подписаться под словами одного из путешественников прошлого:
«Перед нами возникла вдруг долина. Я окинул ее взглядом, затаил дыхание, прикрыл глаза, чтобы солнце не слепило меня, и снова взглянул на нее. Столь прекрасной и пленительной картины мне еще не приходилось видеть.
Вдоль черного берега, усеянного обкатанными водой камнями, на расстоянии примерно в один километр волны разбивались, образуя беспокойную пену, в которой играли и сверкали блики солнечного света. За камнями сразу же начиналась полоса зеленой, как изумруд, травы, впереди росли стройные пальмы, раскачивая на ветру султаны листьев, которые каждое мгновение меняли свой цвет от бледно-зеленого до темно-каштанового. Среди пальм виднелось несколько красных крыш и широкая дорога, окаймленная деревьями цветущими тиарами и пуару. Дорога, однако, вскоре исчезала, теряясь в пышной и густой растительности, и растительность, подобно зеленой реке, заполняла всю долину, чтобы в конце концов упереться в скалистую круглую стену в виде правильного полукруга. Можно было поклясться, что находишься в театре, что горизонт — это нарисованные декорации, настолько гармоничным был пейзаж».
