Проводы Рихарда на фронт Виленский, как и обещал, устроил пышные. Вечером собрались рабочие завода, из Вальтхофа приехал Форрейтол-старший, из Берлина — фрау Кристина с белокурой Мануэлой, невестой ее погибшего сына. Мануэла работала на берлинском почтамте телеграфисткой еще вместе с Рихардом. Через него она и познакомилась с Иоганном, однажды навестившим младшего брата. Форрейтолы уже готовились к свадьбе, как вдруг началась эта проклятая война с русскими.
Весь вечер пили вино, пиво, произносили тосты за Рихарда и его родителей, пели старинные немецкие песни, танцевали. А утром команду новобранцев провожали официально, с оркестром, без конца игравшим бравурные марши. Толстый ортсгруппенлейтер долго наставлял своих земляков, которые были удостоены высочайшей чести сражаться за великую Германию и любимого фюрера. Девушки преподнесли новобранцам подарки, просили помнить о них и быстрее возвращаться с победой. Среди новобранцев и провожающих царила возвышенная атмосфера оптимизма, никто не плакал. И лишь фрау Кристина и Мануэла украдкой утирали обильные слезы: они никак не могли свыкнуться с мыслью о гибели сына и жениха, дорогого Иоганна.
— Герр капитан, я бежал из большевистской Сибири. Теперь, когда я у своих, хочу верой и правдой служить великой Германии. Дайте мне любую работу, и вы убедитесь в этом! — Циммерман положил на стол грязный, помятый лист бумаги, сделал два шага назад и по-военному вытянулся в ожидании.
Маленькие глазки капитана Кригера, дежурного офицера по городской комендатуре, ощупывали неожиданного просителя. На пришельце было не по погоде легкое старое полупальто, замасленная фуражка с оторванным козырьком, стоптанные, видавшие виды кирзовые сапоги. Лицо обросло рыжеватой щетиной, сбившиеся длинные волосы прядями свисали на шею. Человек, видно, долго скитался, прежде чем добрался до Могилева. Капитан брезгливо развернул сложенный вчетверо лист бумаги, пробежал глазами текст. Читал он по-русски сносно и всегда старался обходиться без переводчика, желая слыть в глазах коменданта незаменимым работником. Действительно, перебежчик, немец по национальности, Генрих Циммерман, в июне 1941 года вместе с семьей сослан в Магадан.
— Расскажите о себе, — потребовал Кригер. Скучное дежурство только начиналось, и в беседе с человеком, пришедшим с вражеской стороны, можно будет убить время.
Циммерман рассказал все, умолчав лишь о работе на строительстве крахмального завода под Могилевом.
Исповедь пришельца понравилась капитану. Она была логична и, кажется, правдива и искренна. Ему говорили, что коммунисты с началом войны издевались над людьми немецкой национальности. Целая область немцев в Поволжье была ликвидирована ими, а ее жители сосланы на каторгу в Сибирь. Но комендант всегда предупреждал, что вначале надо видеть в перебежчиках агентов русской разведки. И только после тщательной проверки определять их на малозначимую работу, осуществляя при этом постоянный контроль.
— Почему вы бежали именно в Могилев? Почему при переходе линии фронта не сдались воинской части? — спросил Кригер.
— Ваш вопрос справедлив, герр капитан, — прищелкнул стоптанными каблуками Циммерман. — В Могилеве я работал до войны. В тридцать седьмом году. Строил крахмальный завод в четырех километрах от города. Подумал — места известные. Может, кого из знакомых встречу, из тех, кто против Советской власти. Помогут на первых порах. А сдаваться на фронте боялся. Как бы не прихлопнули меня, не разобравшись.
Капитан ехидно улыбнулся.
— Я вам устрою такую встречу, — многозначительно проговорил он. — Пройдите в соседнюю комнату. Посидите…
Циммерман прошел в указанное место, сел в углу на деревянную решетчатую скамейку. Ему не хотелось, конечно, встречаться с кем-либо из знакомых по работе на крахмальном заводе, но такой вариант при подготовке не исключался. Могилев был выбран потому, что, по сведениям партизан, из этого города предстояли наиболее многочисленные отправки рабочей силы в Германию. Другие города Белоруссии гитлеровцы уже подчистили основательно. Переправили в Могилев Генриха на самолете. Ночью он выбросился на парашюте в указанном партизанами месте и вскоре оказался в партизанской бригаде «Авангард» под командованием Ефимчука — почти двухметрового богатыря, с огромными ручищами и широкими плечами, но добродушного и веселого человека.
В сырой полуподвальной комнате Циммерману пришлось просидеть часа три, прежде чем его снова пригласили к капитану. В кабинете дежурного по комендатуре на стуле сидел взъерошенный бородатый старик.
— Посмотрите на этого человека, — приказал Кригер старику, и тот, вскочив, подошел к вошедшему. Цепкие слезящиеся глаза старика внимательно разглядывали Циммермана.
— Знаю ентого, господин офицер, — пропитым голосом сказал старик. — Работали оне на крахмальном. Это точно. Немец оне, немец. А фамилия не то Шаффер, не то Цимус. Запамятствовал, ей-богу.
— Вам знаком старик? — спросил Кригер Циммермана.
— Да, герр капитан. Он являлся сторожем на заводе.
— Точно, сторожем! — закивал старик.
— Я его однажды, когда работал в ночную смену, застал спящим на посту. Русские свиньи не любят порядка.
Старик сухо захихикал:
— Было, господин офицер, было. Хватил лишнего. А оне на меня кап…
— Что такое русское слово «кап»? — не понял Кригер.
— Капнул начальству, значит. Доложил. И мне фитиль… то бишь выговор влепили, — объяснил старик. — Чуть было с работы не сняли.
— Порядок никто не имеет права нарушать, — сказал Циммерман.
Старик торжествующе заглянул в лицо Генриху, нагло подмигнул и, нагнувшись к столу капитана, произнес:
— Пусть оне вам и остальное расскажут, хе-хе-хе. Как оне стали коммунистом. Я сам тогда был в красном уголке…
Маленькие глазки Кригера от слов старика непомерно расширились. Он вскочил со стула, подошел вплотную к внешне совершенно спокойному Циммерману, желая получше разглядеть русского агента. Комендант еще пожалеет, что не сделал его, Кригера, своим помощником, когда он преподнесет ему большевика.
— Вы коммунист?!
Генриху следовало бы сказать в ответ резкое «нет», но он не захотел произносить это слово даже в самую критическую для себя минуту. Он был, есть и всегда останется коммунистом. Сейчас главное — не молчать ни секунды!
— В тридцать седьмом году я действительно вступил в партию. Боялся угодить в Сибирь, — ответил он. — В июне сорок первого, когда доблестные немецкие войска фюрера перешли границу России, меня, как немца, перед ссылкой в Магадан исключили из партии…
