— Мала площадка, профессор. Ее надо удлинить по крайней мере на пятьсот метров.
Он остановился у того места в кустарнике, где увяз Вайдеман, и круто обернулся к Зандлеру:
— А не находите ли вы, профессор, ошибки в том, что у «Штурмфогеля» центровка рассчитана на заднее колесо?
— Вы хотите сказать, что это сильно увеличивает угол атаки крыла на взлете?
— Вот именно!
Зандлер в который раз поразился проницательности конструкторской мысли у этого суховатого, резкого человека с рубленым удлиненным лицом, высоким лысеющим лбом.
Мессершмитт остановил взгляд на Зандлере:
— Вам не хватает, профессор, широты, размаха, смелости, что ли. А у нас смелость — первый шаг к успеху.
«Но вы в случае неудачи теряете лишь немного денег, с меня же снимете шкуру», — подумал Зандлер.
— Хорошо, я рассчитаю и попробую несколько переместить центр тяжести, произнес он вслух.
— Рассчитывайте, — разрешил Мессершмитт. — Только поскорей!
…А еще через две недели, 4 апреля 1941 года, капитан Вайдеман поднял «Штурмфогель» в воздух. Покрашенный в серебристый цвет самолет, треща мотором и воя двумя турбореактивными двигателями, подскочил вверх, низко прошел над аэродромными бараками, развернулся и сел. Наберет ли он когда-нибудь большую высоту и сможет ли выполнять фигуры высшего пилотажа этого еще никто не знал. Но первая победа была одержана.
К полету Вайдемана можно было бы применить слова парижских газет, которые когда-то писали о том, что Блерио перелетел Ла-Манш, «не касаясь ни одной частью аэроплана поверхности моря».
Альберт выскочил из кабины и радостно стиснул попавшего под руку механика Карла:
— Полетел, полетел «Штурмфогель»! Видал, Гехорсман?!
— Отчего же ему не полететь, — проворчал Карл.
— Вечно ты недоволен, рыжий дьявол! — засмеялся Вайдеман, шутливо хлопнув по голой рыжей груди механика.
Зандлер, расчувствовавшись, пожал руку Вайдеману:
— Хоть курица, но полетела…
— С вас причитается, профессор, — поймал Зандлера на слове Вайдеман.
— Что делать… — развел руками конструктор. — Прошу сегодня вечером ко мне.
— Разумеется, с друзьями?
— Конечно.
После осмотра техники обнаружили, что сопло левой турбины наполовину расплавилось.
6
О чем может думать энергичная и миловидная двадцатитрехлетняя девушка, смахивая пушистой заячьей лапкой невидимую глазу пыль с полированной мебели в чужой квартире? О том, что свою квартиру она не стала бы заставлять подобной рухлядью? Но своя квартира, увы, недостижима даже в мечтах. Пожалуй, если почаще улыбаться господину…
Но нет, хоть и нетрудно прочесть все эти мысли на затуманенном девичьем лице, дольше подсматривать неприлично.
Сторонний наблюдатель, взявшийся бы разгадать нехитрый ход мыслей в хорошенькой головке фрейлейн Ютты, уже третий год работающей секретаршей у профессора Зандлера, был бы удивлен и возмущен, доведись ему на самом деле узнать, о чем же размышляет фрейлейн Ютта во время ежедневной уборки. Возможно, что он даже забросил бы все свои дела и разыскал среди жителей Лехфельда некоего господина Зейца. Того самого Зейца, что носит на черном мундире серебряные нашивки оберштурмфюрера. Впрочем, Зейц не единственный гестаповец в городе… Так или иначе, но ни стороннему наблюдателю, ни господину Зейцу, ни даже фрейлейн Эрике, хозяйке и лучшей подруге Ютты, не дано знать, о чем размышляет она в эти полуденные часы.
И все потому, что фрейлейн Ютта не забивает свою голову пустыми мыслями о мебели и женихах. Смахивая пушистой лапкой пыль, она усердно упражняется в переводе газетного текста на цифровой код пятеричной системы. Подобное занятие требует от девушки исключительного внимания, и, естественно, она может и не услышать сразу, как стучит в дверь нетерпеливая хозяйка, вернувшаяся домой с городских курсов домоводства.
— О Ютта, ты, наверное, валялась в постели! Убралась? У нас будет куча гостей. Звонил папа. Он привезет каких-то новых летчиков и господина Зейца.
— Как! Наш добрый черный папа Зейц?! Эрика, быть тебе оберштурмфюрершей. Будешь носить черную пилотку и широкий ремень.
— Когда я вижу черный мундир, моя душа трепещет, — в тон Ютте сказала Эрика. — Но Зейц… Он недурен, не правда ли?.. Есть в нем этакая мужская грубость…
— Невоспитанность…
— Нет, сила, которая… выше воспитания. Ты придираешься к нему, Ютта. Он может заинтересовать женщину. Но выйти замуж за гестаповца из нашего города? Нет!
— Говорят, у господина Зейца влиятельные друзья в Берлине.
— Сидел бы он здесь!
— Говорят о неудачном романе. Замешана жена какого-то крупного чина. Не то наш петух ее любил, не то она его любила…
— Ютта, как ты можешь! Помоги мне переодеться. Да! Тебе письмо от тетки. Я встретила почтальона.
Ютта небрежно сунула конверт в карман фартука.
— Ты не любопытна, Ютта. Письмо из столицы!
— Ну, что может написать интересного эта старая мышь тетя Марта! «Береги себя, девочка, кутай свою нежную шейку в тот голубой шарф, что я связала тебе ко дню первого причастия». А от того шарфика и нитки не осталось… Ну, так и есть. Я должна себя беречь и к тому же помнить, когда окочурился дядюшка Клаус!
— Ютта, ты невозможна!
— Прожила бы ты с таким сквалыгой хоть год! Представляешь, Эрика, мне уже стукнуло семнадцать, а этот дряхлый садист каждый вечер читал мне вслух сказки. Про белокурую фею, обманутую русалку и про этого несчастного духа, как же его?
— Рюбецаля?
— Точно. Рюбецаля. Имя-то вроде еврейское.
— Ютта!
— А я никого не оскорбляю. Еще неизвестно, кто этого Рюбецаля выдумал.
Ютта подошла к высокому зеркалу в зале, высунула язык своему отражению, состроила плаксивую гримасу:
— Эрика! Слушай, Эрика! А у тебя нет этой книжки? Про Рюбецаля? Дай мне ее посмотреть. Вспомню детство.
— Вот и умница, Ютта. Я знаю, что все твои грубости — одно притворство. Я поищу книжку.
— Я всегда реву, когда вспоминаю этого жалкого духа. Как он бегал один по скалам, и никому-то до него не было дела, и всем он опротивел и надоел. Вроде меня. Только он был благородный дух, а я простая секретарша, даже служанка.
— Ютта, как тебе не стыдно. После всего… Сейчас же перестань! В конце концов, не забывай: в тебе течет чистая арийская кровь! Ну-ка, улыбнись! Сейчас поищем твоего Рюбецаля.
Оставшись одна, Ютта достала из фартука смятое тетушкино письмо, перечитала его и прижала к сердцу. В письме говорилось о дядюшке Клаусе.
«Итак, сегодня я увижу Марта», — сказала она себе.
