— Нет, не забыл. Алексей так Алексей. А я, стало быть, Петр и сын Петров. Это так, для памяти. Тогда, Алексей, устраивайся, а я побегу: велели сразу доложить, как приедешь. А это — Пашка. Он у меня молодец: болтать не любит, несмотря, что молодой…
— Ясно.
Синесвитенко натянул куртку, перешитую из красноармейской шинели, снял с гвоздя кепку и, напомнив сыну, чтобы накормил гостя, торопливо ушел.
Когда за ним закрылась дверь, человек, назвавшийся Алексеем, спросил:
— Павел, кто эти двое, что со мной разговаривали во дворе?
— Живут здесь. Старого фамилия — Писецкий, — стал объяснять Пашка. — Он, дядя, знаете кто? Он с ворами возжается, они к нему краденое носят. А второй — это Петя Цаца. Его здесь все боятся. Он, дядя, запросто зарезать может.
— Да ну?
— Правда! Вы про бандита Мишку Япончика слыхали?
— Слышал.
— Так Петька ему был первый друг!
— Так… — С минуту Алексей что-то соображал, разглядывая вздернутый Пашкин нос, попорченный кое-где рябинками. — Вот что, Паша, обо мне ты не очень распространяйся во дворе. Будут спрашивать, говори: мамкин брат, приехал из деревни работу искать. Зови дядей Лешей. Понимаешь?
— Понимаю, — кивнул Пашка.
Пашке было известно о госте самое главное: он знал, отец ждал чекиста из Херсона. Но тем и ограничивались его сведения. Все остальное казалось непонятным и таинственным. Он знал, что чекисту полагается ходить по городу в кожаной куртке и кожаной фуражке со звездочкой, а по ночам ловить белогвардейцев и контрабандистов. Кроме того, чекисты представлялись Пашке суровыми пожилыми людьми, а дядя Леша был совсем молодой, лет двадцати двух, не больше. Это стало особенно заметно, когда он умылся над ведром и сел есть постный суп из чечевицы, который Пашка разогрел для него на плите. После мытья лицо дяди Леши как будто разгладилось, ярче запылало свежим загаром, мокрые волосы торчали вихрами, и ел он быстро, весело, как едят только молодые.
Словом, было чему удивляться. Но именно тайна, окружавшая гостя, более всего другого привлекала к нему Пашку. Молодой, а, поди ж ты, сколько у отца хлопот из-за его приезда! Ждал уже три дня. Из дому не выходил, а Пашке велел во дворе дежурить.
Да и с виду гость Пашке понравился. Высокий. Руки большие. В запястье Пашке одной рукой нипочем не захватить. Пожалуй, он и с Цацей совладал бы…
Пока дядя Леша ел, Пашка успел многое рассказать ему.
Гость узнал, что Пашкина мать умерла от черной оспы, а отец с самого начала гражданской войны пошел воевать. На фронте отцу прострелили грудь. Привезли совсем плохого. Думали, не встанет. А он встал, но от раны так и не может оправиться…
Алексей вытряс в ложку последние капли супа из котелка, ложку облизал, завернул в тряпицу и сунул в карман. Ложка у него была собственная.
— Знаешь, Павел, — сказал он, поглядывая на койку, — сейчас бы в самую пору поспать, как ты думаешь?
— Ложитесь, дядя.
— Разбуди меня, когда отец придет.
— Ладно, разбужу.
Алексей стащил сапоги, портянки развесил на голенищах, из внутреннего кармана пиджака достал браунинг и спрятал в головах. Пиджак он бросил на табурет и растянулся поверх одеяла, продев босые ноги сквозь прутья слишком короткой для него кровати…
Спал он бесшумно, слегка приоткрыв рот, и во сне, казалось, к чему-то прислушивался.
Вечерний разговорАлексей рывком соскочил с койки. В комнате за столом сидели Синесвитенко и коренастый седой человек в матросском бушлате. Окна были плотно заложены ставнями. На столе горела керосиновая лампа.
Пашка маячил в тени у двери.
— Я, дядя, не виноват, — быстро сказал он, — я хотел разбудить, а они не дали.
— Ничего, — произнес человек в бушлате, — было не к спеху. Ну, давай знакомиться: Инокентьев.
— Михалев. — Алексей пожал протянутую ему тяжелую и жесткую руку и присел на табурет к столу.
С минуту они разглядывали друг друга. Отец с сыном вышли. Инокентьев свертывал цигарку. Широкое лицо его казалось бронзовым от неяркого света лампы, белые брови свисали на глаза. Помолчав, он спросил:
— Оловянников ничего мне не передавал?
— Передал.
Из часового кармашка брюк Алексей вытащил сложенный вчетверо листок бумаги.
Инокентьев внимательно прочитал записку, затем свернул трубочкой и подержал над лампой, пока бумага не вспыхнула. Прикурив от огонька, он бросил горящую бумагу в глиняный черепок, служивший пепельницей.
— Оловянников говорил, зачем ты понадобился?
— Говорил, что для разведки. Остальное, мол, на месте.
— Так…
Бумага догорела. Огонек съежился и угас под кучкой пепла, Инокентьев заговорил негромко, отрывисто, будто выдавливая из себя слова:
— Дело, значит, такое… В Одессе худо. Голод, разруха, сам мог видеть.
Алексей кивнул.
— К тому же еще на Молдаванке и на Пересыпи до черта бандитов и блатных. Но это бы куда ни шло. Хуже заговоры. Не успеем с одним разделаться — другой… В двадцатом году, когда в Крыму сидел Врангель, здесь работала его организация. Руководили Макаревич-Спасаревский, Краснов, Сиевич и Шаворский — все бывшие офицеры. Дело ставили широко. Тогда же, в двадцатом, их и прихлопнули. Макаревича-Спасаревского расстреляли. А Краснов, Сиевич и Шаворский ушли… — Инокентьев запустил руку во внутренний карман бушлата и достал конверт из черной непроницаемой бумаги. Из конверта он вытащил три фотографии. — Вот они. В пенсне — Краснов. Второй — Шаворский, с бородкой… Третий — Сиевич. Карточки я тебе пока оставлю. Присмотрись. Недавно они снова всплыли. Первые сведения начали поступать еще в феврале. Стали наблюдать. Выяснить удалось вот что: организация у них большая, имеют связь с закордоньем, по нашим данным, с белогвардейским центром и, возможно, с петлюровским штабом. Структура организации такая: все участники разбиты на группы по пять человек. Есть среди них “старший”, который их объединяет и держит связь с другими группами. Получается этакая цепочка из отдельных звеньев. Допустим, провал, одна какая-нибудь пятерка накрылась. В центре делают перестановку, и цепочка не рвется. Хитро? Так вот… В одной из этих пятерок есть наш человек. Он, видишь ли, “с прошлым”: бывший эсер. На том он и его и прихватили: подчиняйся, мол, иначе Советской власти будет известно, кто ты такой. Словом, как обычно. И знаешь, кто его завербовал? Вот этот! — Инокентьев указал пальцем на фотографию толстого врангелевского офицера в пенсне. — Краснов! Этот Краснов теперь старший в его пятерке и зовется Мироновым. А где Краснов, там и те двое могут быть.
— Краснова можно взять? — спросил Алексей.
