На вокзале Матвеева встретил его заместитель и помощник Огаревский, явившийся сюда прямо из одного очень фешенебельного игорного клуба, где он почему-то частенько проводил ночи напролет, хотя в России он не брал карт в руки.
До отхода поезда оставалось несколько минут. Пассажиры спешили занять места. Сновали носильщики. Паровоз уже кипел от нетерпенья, как высокогрудый и застоявшийся конь, и кругом царило то веселье, бодрое и возбуждающее оживление, какое бывает на больших вокзалах с поездами дальнего следования.
Матвеев и Огаревский курили пред расставанием и лениво обменивались словами.
– Значит, ты Витковского не увидишь?
– Нет, старик разрешил мне в Питер не заезжать. Да и надобности особой нет. Рапортом отделаюсь.
– Так, так…
– А впрочем, у него семь пятниц на неделе.
Мимо пробежал служащий в кепи с галунами, размахивая пачкой каких-то бумаг. Торопились какие-то запоздавшие пассажиры.
– Ну, всего хорошего, – сказал Огаревский.
Они поцеловались. Целуя друга, Огаревский успел шепнуть:
– Храни тебя Бог!
Поезд медленно выходил из-под стеклянного потолка вокзала. Матвеев видел, как поплыл назад Огаревский, размахивавший шляпой, как отлетел в сторону вокзал. Поезд загремел по лабиринту стрелок и наконец, наддав ходу, помчался мимо бесконечных вагонных составов, мимо семафоров и сигнальных будок на волю из этого шумного города.
Матвеев стал располагаться в своем купе. Вынул книги. Развернул утреннюю газету. Ни на одну минуту не расставался на вокзале со своим чемоданом, и на это уже кое-кто обратил внимание.
Впрочем, ведь ничего страшного не было в том, что российский военный агент уезжал на Святки в отпуск, в Россию, где он не был уже три года. Но некоторые обстоятельства заставляли беспокоиться высокие военные учреждения столицы, и вот почему Матвеев был опутан сетью наблюдений. В тот вагон, в котором он ехал, сели люди с какими-то специальными заданиями. Даже проводник был сменен другим за четверть часа до отхода поезда. Может быть, всего этого и не знал Матвеев, но о многом догадывался. Когда на первой же остановке в дверь постучали, он с досадой подумал: «Ну вот, начинается».
Проводник с тысячами извинений просил показать билет, чтобы проверить номер, потому что на это же купе претендовал новый пассажир. За проводником стоял добродушный красноносый толстяк в очках и в тирольской шляпе с пером, не то охотник, не то помещик, с кучей саквояжей и свертков в руках.
– Я не желаю беспокоить пассажиров, – гремел он. – Потрудитесь дать мне свободное купе.
– Произошла ошибка, – лепетал проводник, – у меня нет ни одного свободного купе. Я очень прошу господина, – обратился он к Матвееву, – позволить остаться им до следующей станции.
– Пожалуйста, но только до следующей станции, а там я прошу вас выяснить это недоразумение.
– Да, на следующей остановке мне и слезать, – заявил толстяк. – Очень вам благодарен. Очень вам благодарен… Идиотские порядки, – ворчал он, устраиваясь в купе, – приходится беспокоить любезных людей.
– Пожалуйста, – сухо ответил Матвеев и продолжал читать.
Газету он заменил книгой. Потом раскрыл чемодан, достал из портфеля блокнот и стал писать письмо.
– Простите меня великодушно, вы иностранец? – спросил его спутник.
– Да, я иностранец, я – русский, – ответил любезно Матвеев и опять раскрыл книгу, показывая этим, что продолжать разговор он не желает.
Вагон мягко покачивался на рессорах. За окнами шел дождь пополам со снегом. Он хлестал хрустальные стекла косыми брызгами. Виноградники, прелестные буковые рощи на холмах завесились голубовато-молочным туманом.
Все-таки пришлось со спутником поговорить и обменяться сигарами. Матвеев даже вышел на минутку в коридор, оставив тирольца в одиночестве.
В коридоре Матвеев заметил очень красивую пассажирку. Прислонясь к окну, она смотрела на пролетавшие дождливые пейзажи и не обращала никакого внимания на Матвеева. Матвеев успел рассмотреть, что у незнакомки матовое лицо, какие бывают у женщин на картинах испанских художников. Сделав эти наблюдения, он вернулся в купе. Все было в порядке. Незамкнутый, но закрытый чемодан спокойно лежал в сетке. Спутник читал газету. На первой же остановке тот слез. Матвеев видел в окно, как по уходе поезда – поезд стоял одну минуту, – тиролец немедленно же направился к двери, над которой стояло: «Телеграф». Никаких лошадей, о которых говорил ему тиролец, на вокзальном дворе не было. Может быть, они опоздали к поезду.
Матвеев, конечно, не мог знать, что со станции полетело несколько шифрованных телеграмм, в которых говорилось о его желтом чемодане, пахнущем настоящей желтой кожей и об его спокойном, по меньшей мере, отношении к этому чемодану.
Впрочем, сам полковник Матвеев вскоре дал блестящее подтверждение этому предположению, когда он, даже не дожидаясь звонка кельнера, отправился в вагон-ресторан и сел за столик у окна, коротая время в ожидании обеда за чтением какой-то русской книги. Вскоре стали собираться и другие пассажиры. Соседом Матвеева по столу оказался молчаливый рыжеусый человечек, который за все время обеда не проронил ни слова и усиленное внимание оказывал вкусным и обильным яствам. Только когда Матвеев встал, забыв по рассеянности книгу на столе, сосед, вытирая рыжие усы салфеткой, движением головы показал на забытый томик. Матвеев поблагодарил, захватил книгу и вышел. Он был уверен в полной безобидности рыжеусого человека. Но что касается некоторых других лиц, например, прелестной брюнетки, которая сидела в одиночестве через столик от него, и которую он видел раньше в коридоре своего вагона, этой уверенности у него не было. Стройная брюнетка, колыхая ресницами, перебирала гроздь винограда и смотрела в окно на голубоватые отроги лесистых татрских гор. Вдруг она вскинула глаза на Матвеева, точно впервые заметила его и точно на его лице нашла нечто, что ее удивило, Может быть, даже очаровало. Матвеев сделал вид, что тронут таким вниманием.
«Начинается московский Художественный театр, – подумал он, – посмотрим, что будет дальше».
Привыкший вести большую и тонкую игру и, безусловно, мужественный человек, Матвеев держал себя в руках, спокойно выжидал событий. Он знал, что он рискует многим, не говоря уж о своей голове, но игра стоила свеч. По некоторым признакам он заметил, что кто-то успел побывать в его купе и очень интересовался содержимым чемодана. Наедине Матвеев вел себя совершенно так же, как и на людях: в соседнем купе могла быть узенькая, как лезвие ножа, щель. На всякий случай он дал возможность наблюдателю удостовериться, меняя задумчиво синий галстук на черно-серый, что у него под рубашкой нет кожаной сумки, какие носят обыкновенно офицеры, исполняющие особенно секретные задания.
