Я быстро набросал на листке бумаги: «Синьор доктор, я приехал из Москвы, чтобы встретиться с вами. Сергей Андронов». Женщина взяла записку и выскользнула на Улицу.
Кувшин вина мы допили со стариком молча, напряженно ожидая, когда придет Полла. Но вот дверь распахнулась, в низенькую каморку ворвался Кардуччи и, увидев меня, бросился в мои объятия. Нас оставили одних.
— Я так рад, так рад… Вы — здесь! Это невероятно, синьор Андронов… Я потерял почти всех друзей… Вернее — тех, кого считал друзьями…
Он говорил страстно и взволнованно, как человек, который'провел долгое время в одиночестве и, наконец, встретился с другим человеком.
— Сожжение Джордано Бруно, осуждение Галилея… Все это было на нашей земле… Все то же…
— Что случилось, профессор? Что такого вы сделали?
Кардуччи отошел в сторону и посмотрел на меня лукаво.
— И вы задаете мне эти вопросы?! А разве всякое новое достижение науки не подрывает авторитет бога и авторитет церкви? Вы прекрасно знаете ответ на этот вопрос. А вот что обычно происходит после того, когда первый шок от нового научного открытия проходит, вы, может быть, не совсем представляете. Вначале церковь расправляется со своей жертвой, на втором этапе она стремится доказать божественное происхождение нового открытия. Впро* чем, почему мы здесь стоим! Я должен вам так много рассказать, так много…
Странно все получается, — продолжал взволнованно говорить Кардуччи, когда мы поднимались по узкой горной тропинке, которая извивалась по краю скалы, нависшей над озером. — Три года назад мы с вами встречались в Москве как ученые, которых волнует одно и то же. А сейчас вы приехали ко мне как один из немногих друзей, на поддержку которых, хотя бы моральную, я могу рассчитывать.
— Я уверен, что здесь у вас много друзей. Разве люди, которые вас окружают в этой деревне, не ваши друзья?
Кардуччи остановился, переводя дыхание.
— И да и нет… Особенно «нет» относится к местному священнику, синьору Грегорио. Он слишком часто посещает мой дом и допытывается, кто я такой и зачем сюда приехал. Что касается крестьян, то они, конечно, друзья. Но я совершенно не знаю, как они поведут себя, если в церкви им скажут, будто я их враг.
— Что же могут сказать о вас плохого?
Кардуччи долго не отвечал. Мы поднимались все выше и выше. И только у подножия крутой, вырубленной в скале каменной лестницы — над ней раскачивались ветки хмеля — Кардуччи на секунду остановился.
— Что могут обо мне сказать плохого? — повторил он мой вопрос. — Могут сказать самое страшное: я посягнул на право нашего бога управлять человеческой душой. Да, да, не смейтесь! Вы себе даже не представляете, что за страшная сила таится в науке, и не только в биофизике! Все кажется безобидным до поры, пока люди не начнут пользоваться ее результатами. Помните историю с ядерной физикой? Кто думал во времена Резерфорда, что ядерная физика перевернет весь мир. Когда молния заставила звонить электрический звонок в квартире вашего великого соотечественника Попова, никто не мог предположить, какая после этого начнется революция в технике. Работая в какой- нибудь области науки, мы не можем полностью предугадать, что она сделает с людьми, с человеческим обществом, с философией, религией, искусством. И только потом, когда пройдет много-много лет, мы оглядываемся назад и говорим: «Не начни профессор такой-то десять лет назад заниматься тем-то, сегодня все было бы иначе…» Кстати, вот и мой дом. Высоко, правда?
Хижина, где жил профессор, приютилась под самыми облаками, на краю скалы. Отсюда было видно все озеро, его южный берег, освещенные солнцем крыши селения, а за ним зеленые холмы, между которых пробиралась черная асфальтовая дорога, убегавшая на север.
— А вон и божья обитель, — показал мне Кардуччи на невысокое строение под красной черепичной крышей. — Я не верю, что отец Грегорио поднимается сюда, ко мне, через день по своей доброй воле…
У входа в хижину нас встретили два рослых молодых итальянца. Они сняли шляпы и молча поклонились.
— Это… это мои хозяева. Они согласились предоставить кров больному городскому врачу…
Молодые парни провожали нас взглядом до тех пор, пока мы не скрылись за дверью.
III
— Мой рассказ был бы более содержательным, находись мы сейчас в лаборатории. Там можно было бы кое-что показать и даже продемонстрировать в действии. Но вы настолько хорошо знакомы с моей работой, что вам не составит труда представить себе все, о чем я буду говорить. Тем более что ваши собственные исследования по электрофизике нервов высших животных в некотором роде послужили толчком к эксперименту, который и стал причиной катастрофы. Косвенно в некотором роде вы виноваты в том, что я скрываюсь здесь!
Я с удивлением посмотрел на Джиакомо Кардуччи.
— Не сердитесь на меня, мой молодой друг! Я говорю так, потому что рассматриваю вещи, говоря словами Шекспира, слишком пристально. Помните рассуждения Гамлета о том, что прахом Александра Македонского можно затыкать винные бочки, или о том, что король может пропутешествовать по кишкам бедняка. Получается так, что все люди виноваты в несчастьях друг друга, одни в большей, другие в меньшей степени.
Я пожал плечами и задумался.
— Ну, оставим Гамлета в покое. Вы, дорогой друг, установили, что нервы живого организма ведут отбор сигналов из всей суммы воздействий внешней среды по методу проб и ошибок! После ваших работ мне стало ясно, что вся природа, весь мир по отношению к отдельному человеку является как бы гигантским генератором шума, беспорядочного, хаотического шума, а на его фоне выделяются сигналы, которые отбирают наши органы чувств. Мы реагируем на сигналы, целесообразные для нашего существования.
— Да, это, пожалуй, так…
— Вы тысячу раз удостоверялись, что одно и то же возбуждение может быть вызвано разными причинами.
— Да…
— Помните, во время конгресса в Москве я вам говорил, что если импульс от слухового нерва отправить по зрительному, то мозг воспримет его как свет. По любому нерву можно отправлять электрические сигналы любой частоты, а психологическая интерпретация будет зависеть лишь от адреса, по которому сигнал придет. Каким бы пальцем вы ни ударили по одному и тому же клавишу рояля, вы извлечете из него звук одного и того же тона.
Кардуччи встал и взволнованно прошелся по комнате.
— Скажу вам откровенно, я был потрясен, обнаружив в работе гениального Ленина выдержку из «Разговора Д’Аламбера и Дидро». «…Предположите, что фортепиано обладает способностью ощущения и памятью, и скажите, разве бы оно не стало тогда само повторять тех арий, которые вы исполняли бы на его клавишах? Мы — инструменты, одаренные способностью ощущать и памятью. Наши чувства — клавиши, по которым ударяет окружающая нас природа и которые часто сами по себе ударяют…» Скажите, Андронов, разве это не гениально? Вы, как биофизик, когда-нибудь задумывались над этими словами, приведенными Лениным в «Материализме и эмпириокритицизме»?
