Профессор, услышав стиль его ответа, вздрогнул, поднял лохматые брови и заслушался Пирксом, словно соловьем. Тучи, обычно омрачавшие его лицо, разошлись. Он почти помолодел: ему казалось, что он слышит самого себя. А Пиркс, окрыленный этой переменой и собственной наглостью, шпарил дальше на всех парах… И даже когда совершенно провалился на последнем вопросе (здесь требовались конкретные факты — вся меринусовская риторика была бесполезна), профессор вписал ему большую четверку, выражая сожаление, что не может поставить пять.
Так он справился с «мериносом». Взял его за рога. Гораздо большее волнение испытывал он при мысли о «сумасшедшей ванне», — это был следующий и последний этап перед выпускными экзаменами.
От «сумасшедшей ванны» не могли спасти никакие ухищрения. Сначала человек шел к Альберту — тот формально считался всего лишь служителем при кафедре Экспериментальной Астропсихологии, но в действительности был правой рукой доцента и его слово значило гораздо больше, чем мнение любого ассистента. Альберт вел кандидата в маленький зальчик в подвале, где изготавливал парафиновый слепок с его лица. Готовый слепок Альберт подвергал небольшой обработке: в отпечаток носа вставлялись две металлические трубки. И все.
Затем кандидат шел наверх, в «баню». Это, конечно, была никакая не баня (но, как известно, студенты никогда не называют вещи их настоящими именами), а просто довольно большая комната с бассейном, наполненным водой. Кандидат, или, опять-таки в соответствии со студенческим жаргоном, «пациент», раздевался и входил в воду, нагреваемую до тех пор, пока он не переставал чувствовать ее температуру. Это было индивидуально: для одних вода «переставала существовать» при 29, для других — только при 32 градусах. Когда лежащий навзничь в бассейне молодой человек поднимал руку, воду переставали подогревать, и один из ассистентов накладывал ему на лицо парафиновую маску. Затем в воду добавляли какую-то соль (но не цианистый калий, как серьезно уверяли те, кто уже прошел «сумасшедшую ванну»), скорее всего обычную, поваренную. Добавляли столько, чтобы «пациент» (его называли также «утопленником») свободно плавал у самой поверхности, не выныривая. Только металлические трубки торчали над водой, чтобы «пациент» свободно дышал. Вот и весь принцип. Ученое название эксперимента звучало так: «лишение мозга афферентных импульсов». В самом деле, лишенный зрения, слуха, обоняния, осязания — присутствие воды через очень короткий промежуток времени переставало ощущаться, — со скрещенными на груди руками, словно египетская мумия, «утопленник» парил в состоянии невесомости в течение нескольких часов. Как долго? Так долго, как мог выдержать.
Вроде бы ничего особенного. Однако же с человеком в таком положении начинают происходить странные вещи. Естественно, каждый желающий мог прочитать о переживаниях «утопленников» в пособиях по экспериментальной психологии. Но эти переживания носили очень индивидуальный характер. Треть кандидатов не выдерживала не то что шести или пяти, но даже трех часов. Однако выдержать было необходимо — ведь на каникулярную практику распределяли в соответствии со списком прошедших это испытание. Лучшим доставалась практика «экстра», совершенно непохожая на малоинтересное, даже скучное сидение на различных околоземных станциях. Заранее невозможно было предсказать, кто окажется «стойким», а кто нет, — «ванна» подвергала нелегкому испытанию цельность, монолитность личности.
Начало Пиркс прошел довольно гладко. Правда, еще до того, как ассистент надел на него маску, он без всякой необходимости сумул лицо под воду, наглотался воды и имел возможность убедиться, что она самая соленая в мире.
Наконец маска была надета, и он сразу услышал легкий шум в ушах. Его окружала полная темнота. Как полагалось, Пиркс расслабил мышцы: вода держала прекрасно. Глаз он не мог открыть, даже если бы захотел, — мешала прилегающая к щекам и лбу маска. Сначала у него зачесался нос, потом правый глаз. Об этом зуде рапорты других «утопленников» ничего не сообщали — очевидно, это его личный вклад в экспериментальную психологию. Пиркс, совершенно неподвижный, лежал в воде, которая ни грела, ни холодила. Через несколько минут он вообще перестал ощущать ее. Конечно, можно пошевелить ногами или хотя бы пальцами и убедиться, что они скользкие и мокрые, но Пиркс знал — над ним в потолке бодрствует око регистрирующего устройства: за каждое движение полагались штрафные очки. Вслушавшись в себя, он очень скоро уже мог различить тоны собственного сердца, необыкновенно слабые и словно приходящие откуда-то издалека. В общем ему было неплохо. Зуд прекратился. Нигде не жало. Альберт так ловко расположил трубки в маске, что даже их он не чувствовал. Вообще ничего не чувствовал. Эта пустота начинала беспокоить. Сначала исчезло ощущение положения тела, рук, ног. Он еще помнил, как лежит, потому что знал об этом, но ничего не чувствовал. Пиркс начал соображать, как долго лежит под водой с белым парафином на лице, и с удивлением убедился, что он, который умел обычно определять время без часов очень точно, не имеет ни малейшего представления о том, сколько минут, а может уже десятков минут, прошло с того момента, как он нырнул в «сумасшедшую ванну».
Пирксу показалось, что у него нет ни тела, ни лица, вообще ничего. Так, будто он перестал существовать. Это чувство нельзя было назвать приятным. Скорее, оно поражало. Он словно понемногу растворялся в воде, которой тоже не ощущал. И даже сердце перестал слышать. Он напрягал слух как мог — ничего. Зато тишина, наполнявшая его, превратилась в неприятное глухое бормотание, в сплошной белый шум. Ему страшно захотелось заткнуть уши. Потом он подумал, что прошло уже порядочно времени и пара штрафных очков ему не очень повредит, и решил пошевелить руками.
Но шевелить было нечем: рук не было. Он даже не испугался — это его просто ошеломило. Правда, что-то там писали об «утрачивании ощущения тела», но кто верил, что оно может быть таким полным.
«Наверное, нужно, чтоб было так», — успокоил себя Пиркс. Незачем двигаться, если хочешь иметь хорошую оценку. Он должен вынести все. Эта мысль поддерживала его некоторое время. Как долго? Этого он не знал.
Потом стало хуже.
Сначала темнота, в которой он находился или, скорее, которой был сам, зароилась слабыми блестками, мелькающими на самом краю поля зрения, неясными, почти несветящимися точками. Он пошевелил глазными яблоками, почувствовал это движение, и оно его обрадовало. Но странное дело: после нескольких движений и глаза вышли из повиновения.
Зрительные и слуховые феномены — эти мерцания, мелькания, шум и гул — были невинным вступлением, игрушками по сравнению с тем, что с ним стало происходить потом.
