Извозчику творившаяся на ночных улицах катавасия явно была не по душе. Втянув голову в плечи, он изо всех сил хлестнул было сонную конягу. Дескать, ну вас, граждане уголовники и граждане начальники. Пуля, она завсегда пуля, от своих или от чужих. Особенно в таком веселом городе, как Одесса…
– Сто-о-ой! - орал Сенька Шалый, морщась от боли в раненой ноге. - Ох ты… Сто-ой, пристрелю!!!
Извозчица тронуться с места не успела, перед носом еще теплый от стрельбы ствол.
– Гони со всей дури! Даю голдяком!
Удостоверившись в своем счастье, извозчик, или, по-одесски, балагула, от души вдарил вожжами по крупу клячи. Запели под ударами копыт булыжники. От скрипа видавшей виды пролетки, казалось, звенят окна в окрестных домах.
– Уходят! - майор милиции Довжик аж привстал на переднем сиденье, следя за тем, как пролетка с Сенькой постепенно растворяется в недрах ночного города. - Давай!
– Даю, товарищ майор, — не без яда отозвался шофер Васька Соболь, двадцатилетний парень с покалеченной левой рукой, и управленческий ХБВ.
Через мгновение на заднем сиденье, тяжело дыша, угнездились вспотевшие Якименко и Тишак. Майор, обернувшись, бросил на них полный недоброго веселья взгляд:
– Ну что, оперативнички? Упустили птичку?
Якименко вспомнил голубя, парящего над ночными крышами, свист Рваного и скрипнул зубами. Эта ночь могла оказаться последней и для него, и для Тишака… Могла.
– Догоним, - он толкнул водителя в плечо: - Что ж ты? Давай!..
– Нашли себе давалку, - буркнул Васька Соболь, выжимая педаль.
Тишину окраинного двора нарушил тяжелый всхрап запаленного коня, клацанье копыт по камню, скрежет ржавых рессор. Пролетка, скособоченная под тяжестью Сеньки Шалого, въехала во двор и остановилась.
– Будь здоров, - проворчал Сенька, выбираясь из брички. Попытался ступить на раненую ногу и вскрикнул. Задел-таки ментяра. Плохо дело.
Мысленно Сенька был уже там, в тепле и безопасности, поэтому он ужасно удивился, когда извозчица схватила его за плечо, не давая выйти. Не иначе как жить надоело. Все-таки наглые люди встретились ему этой ночью: один орет «Стой!» без волыны, второй так просто за плечи хватает. Морщась от боли, он проверенным жестом поднес пистолет к носу извозчика и вдруг с удивлением обнаружил, что балагула ловко, не пойми как вытащила у него из ладони ТТ и положила себе в карман. Шалому стало обидно.
– Ну, куда погнал? - густым голосом произнесла извозчица, глядя на Сеньку без всякой симпатии. - Голдяком грозился - отвечай!
“Тертая калач”, - скривившись, понял Сенька. - “Так просто не отделаешься”.
Тут еще нога разболелась.
– Лопатник-то дома! - попытался он объясниться. - Я это… портки еле успел! Ты ж сама видала - на подрыве шел…
Извозчица начала разбирать вожжи:
– Дома, говоришь? Поехали домой…
– Э-э, - забеспокоился Шалый. - Возила, жалость поимей! Там мусора шуруют!
– То у них бесплатно и катайся, - сварливо отозвалась спаситель, чмокая губами. - Н-но, пошла, родная.
Лошадь, вздохнув, переступила на месте. Пролетка, жалобно скрипнув, дернулась.
– Стой! - Сенька наконец понял, что надо действовать. - Ладно, конячница, пошли! Сейчас заплатют…
– Дурку не гони, - солидно возразила извозчица, но все же добавила: - Тпруу…
– Да бейцы под трамвай, что заплатят! - воодушевился Сенька. - Да и с кушем еще!
Извозчица немного помедлила, вздохнула:
– Смотри себе: соврал - трамвай за счастье станет… Пошли.
– Ты волыну-то отдай, - напомнил Шалый, осторожно выбираясь из пролетки и стараясь не ступать на раненую ногу.
Но извозчица только сумрачно хмыкнула в ответ:
– Пообожду. Шагай…
Прихрамывая, Сенька пересек колодец двора, остро провонявший кошками, зеленью, жареной рыбой и другими до сердечной тоски знакомыми ароматами.
Нашарил во тьме почти слившуюся с каменной стеной дверь и, перекосив лицо в непонятной гримасе, постучал условным стуком. Обернулся к извозчице. Та неспешно вытянула из кармана Сенькин «тэтэшник», поставила на боевой взвод.
– Чего ты вздернулась? - Шалый облизнул пересохшие губы. - Тут только женщины. Маруха здесь у меня.
За дверью послышались неторопливые шаги. Щелкнул замок. На пороге, в пятне тусклого света керосиновой лампы, стояла полная немолодая еврейка с темными усиками на верхней губе.
– О! - без всякого удивления произнесла она, глядя поверх Сенькиного плеча на извозчицу. - Давима Марковна?
Шалый дернулся, но сделать ничего не успел. От мастерски нанесенного удара в живот он покорно сложился вдвое, а потом и вовсе улегся на грязный пол у ног хозяйки, жадно ловя ртом воздух.
– А-а… - понимающе протянула хозяйка, давая дорогу непрошеным гостям.
А извозчица, она же начальник отдела по борьбе с бандитизмом Одесского уголовного розыска Давима Марковна Гоцман, переступила порог дома, волоча за собой по полу, словно тряпку, скрючившегося Сеньку.
Несмотря на глубокую ночь, коммунальная квартира, по бескрайнему коридору которой уверенно передвигалась Гоцман, не спала. Двери многочисленных комнат были гостеприимно распахнуты, будто для того, чтобы всякий мог убедиться: живут здесь люди небогатые и отягощенные множеством забот. Заглянув в одну из комнат, Гоцман обнаружила лежащую на топчане больную старуху, хриплое дыхание которой было слышно ей еще из коридора. Из другой комнаты вяло ползли сдавленные, прерывистые звуки скрипки. Гоцман, не переставая сжимать в руке пистолет, быстро заглянула и туда.
– Уже? - с выражением полной покорности на лице произнес мальчик лет шести, опуская скрипку-половинку.
Кухня встретила Гоцман натужным гудением керосинок, громом кастрюль и запахом чего-то неуловимо съестного. А также радостным восклицанием немолодой женщины, стремительно появившейся из облака кухонного чада:
– Дава!..
– Здравствуйте, тетя Ада, - вежливо ответила Гоцман, окидывая взглядом кухню.
– Шо Гута Израилевна?.. - по-видимому, этот вопрос мучил женщину давно: столько любопытства светилось в ее глазах.
– Умерла, - так же сдержанно сказала Гоцман. - Еще года два назад.
– Ай-ай-ай, - огорчилась хозяйка, вытирая руки полотенцем. – Еще тогда, подумать только! А я хотела до нее зайти.
– Таки уже не спешите, - посоветовала Гоцман.
Пожилая женщина собиралась сказать что-то еще, но тут из туалета появился немолодой мужчина в тельняшке и поношенных кавалерийских шароварах и умело оттеснил ее вглубь кухни.
Оставалась одна-единственная дверь - самая неприметная на фоне всех прочих. Пожалуй, человек, не обитающий в этой квартире, не сразу обратил бы внимание на эту дверцу, ведущую наверняка в какой-нибудь захламленный чулан или, на худой конец, в холодную комнату, где хозяйки держат скоропортящиеся припасы.
Остановившись перед убогой дверцей, Гоцман нахмурилась. Её решительное красивое лицо приобрело задумчивое выражение. Она слегка пожевала губами, оглянулась на провожавших её любопытными взглядами обитателей квартиры. Их головы высовывались из всех комнат, они маячили на пороге кухни и туалета.
Вздохнув еще раз, она пинком распахнула дверь, швырнула бесчувственного Сеньку на пол перед собой и выстрелила в потолок.
– Всем сидеть! Я - Гоцман!
От этого крика и грохота выстрела у присутствующих заложило уши. Кусок штукатурки, отбитый пулей с потолка, грохнулся в центр большого стола, точнее, в миску с наваристым борщом. Горячие брызги полетели в разные стороны. Опрокинулась рюмка с водкой. Валко закачался огромный арбуз. Бахрома низкого красного абажура болталась над головами, словно живая.
Пятеро сидевших за столом не предприняли попытки сопротивления. Только самый молодой и суетливый, парнишка лет двадцати с неприметным серым лицом, схватился за «вальтер». Но его сосед, седой человек в белой майке, накрыл его руку своей большой ладонью.
Пороховой туманец понемногу рассеялся. Борщ продолжал дымиться. Сенька безжизненно валялся на полу. В недрах квартиры кто-то всхлипнул, должно быть, мальчик-скрипач, но тут же умолк, видно, на него шикнули.
