— А вы любите танцевать? — уклонился Гирин от прямого ответа.
— Очень. А вы?
— Ну какой из меня танцор! Даже смолоду. От предков и родителей костяк мне достался тяжелый. Было на что опираться могучей силе русского землепашца. А у меня пропадает зря, и не могу порхать в танце.
Сима звонко расхохоталась, откидывая назад голову. Тренированный глаз анатома отметил абсолютную правильность ее зубов, дужки которых были словно вычерчены циркулем.
— Такое категорическое отрицание? Боитесь, что рок-н-ролл приглашу танцевать?
— А вы разве умеете?
— О каком в газетах пишут, с нарочитым выламыванием, нет. Но можно и рок, и все что угодно, станцевать красиво. Иногда так и потянет на головоломную штуку, если партнер хорош, и разойдешься, как ветром понесет сердце и ноги.
Гирина слегка уязвили слова «когда партнер хорош», он-то никак не мог считать себя «хорошим партнером».
— Это хорошо: ветром понесет сердце и ноги! И верно!
— Ага, вы доктор и считаете, что верно!
— Не доктор, а врач. Доктор — это тот, кто имеет степень доктора медицины. По старинке врачей зовут докторами, когда заболевают, из заискивания, перешедшего в обычай.
Сима снова засмеялась. «Как веселый заяц в фильме „Бэмби“»,— подумал Гирин.
— Человеку нужно чередовать периоды покоя или неподвижности с энергичным движением, и танцы в ритме музыки имеют очень серьезную физиологическую основу,— продолжал Гирин,— это потребность, а не прихоть. Людей, не занятых физической работой, привлекают танцы наиболее неистовые, а тяжело работающих — плавные. Распространение разных рок-н-роллов, мамбо и твистов в Европе — это закономерность, результат роста городского населения и числа молодежи, не занятой активным физическим трудом. Эти танцы — явление почти социальное. Впрочем, ничего плохого в акробатическом танце не было бы, если избегать гнусного кривлянья. Вообще-то куда как лучше для молодежи гимнастика, особенно художественная для девушек: какая красота!
Сима улыбнулась, вся засветившись.
— А вы молодец. Можно вас так назвать? И я рада, что познакомилась с вами. Мне казалось, что так и не бывает: я чувствую, а вы говорите про это, да еще так просто и ясно! И вообще…
— И вообще?..— переспросил Гирин.
— Вообще с вами просто. И хорошо. А то чаще бывает…— Сима умолкла, смотря перед собой, и только тонкие морщинки в уголках ее изогнутых губ выдавали память горьких минут.
Гирин осторожно сжал двумя пальцами ее тонкое запястье.
— Все понимаю. Но как быть? Живешь среди людей, таких разных и по большей части худо воспитанных.
— О да! Вы даже не подозреваете, наверное, как много людей, мужчин, считают, что достаточно нескольких нежных глупостей, чтобы покорить незнакомую девушку, только что встреченную на улице. Иногда так устаешь от этого, особенно летом, когда ходишь…
— Легко одетая, это ясно. И от себя добавлю: есть немало людей, у которых красота вызывает неосознанную злобу, те стремятся оскорбить и унизить красивую девушку, бросить вслед грубое слово.
— Как вы все это знаете? Вы ведь не женщина.
— Зато психиатрия — одна из моих любимых наук. Я как-нибудь расскажу вам о том, что руководит поступками людей, есть объяснение почти для всего. Все закономерно.
— Я буду вам так благодарна! Но вот я и пришла. Большое вам спасибо. И до встречи у художников.
— Одну минуту! — Гирин вырвал листок из записной книжки, написал свой телефон и протянул девушке.— Мало ли, вдруг случится надобность. С врачом, тем более с хирургом, знакомство полезно.
Сима взглянула на него искоса и лукаво своими громадными серыми глазами.
— А почему вы не спрашиваете моего телефона или адреса?
— Чтобы вы были свободны — от меня. Захотите — позвоните мне сами, нет так нет. А то я могу не угадать и оказаться навязчивым.
— А не чересчур ли вы скромны, проницательный психиатр? — И она вдруг коснулась его виска теплой ладонью.
Ласка была так мгновенна, что Гирин потом спрашивал себя: не показалось ли ему? Сима повернулась и исчезла между неуклюжих бетонных колонн за воротами школьного сада. Гирин постоял, глядя в пространство с ясным ощущением драгоценной неповторимости случившегося. Его буйная фантазия представила судьбу в виде улыбчивой греческой богини, благосклонно кивнувшей ему из глубины триумфальной арки, в какую превратились железные стандартные ворота. Гирин усмехнулся и пошел прочь. Неисправим! Сколько раз та же судьба представлялась ему лесом мрачных тяжелых колонн, между которыми витала тьма, сгущавшаяся в непроницаемый мрак! Эти давящие колонны в беспросветной темноте всегда служили для Гирина образом, отражавшим его собственные неудачные поиски, подобные блужданию между каменными столбами. Но как мало надо человеку со здоровой психикой и телом: чуть повеяло ветром надежды на хорошее, едва соприкоснулся с прекрасным — и возрождается неуемная сила искания и творчества, желание делать что-то хорошее и полезное, оказывать людям помощь. Вот в чем величайшая сила красоты. «Красавица — это меч, разрубающий жизнь»,— гласит древняя японская поговорка. Ей вторит среднеазиатская загадка: «Что заставляет злого быть самым злым, доброго — самым добрым, смелого — самым смелым?» И ответ ее прост: «Красота!» Понимание этого мы порядком утратили — в нашем разобщении с природой.
* * *
— Хватит на сегодня! — Гирин выключил энцефалограф. Широкая лента миллиметровой бумаги, ползшая по столбу прибора, замерла. Перья, вычерчивавшие ряды угловатых записей биотоков от разных участков мозга, прекратили свои колебания. Лаборантка Вера нажала массивный рычаг и отворила толстую дверь камеры, изолированной от света, звука, электрических колебаний и магнитных влияний, зачерненной и заземленной. В глубоком кресле сидел студент-доброволец, подвергавшийся опыту. Лаборантка расстегнула пряжку тугой резиновой ленты, которая удерживала на голове испытуемого сетку с двадцатью электродами, посылавшими пучок разноцветных проводов через стену камеры в огромный энцефалограф — прибор, записывающий биотоки мозга. Студент почесал раздраженную электродами голову, пригладил волосы и весело вскочил с кресла. Извинившись, он сладко потянулся.
— Ура! Закончили. Признаться, надоело! Какой сегодня опыт по счету, Верочка?
— Пятьсот семьдесят четвертый,— отозвалась лаборантка.
— И сколько будет еще, Иван Родионович?
— Наверное, до семисот. Как скажет профессор.
— Признайтесь: вам не осточертело это топтание на месте?
