— Так-то оно так…
Юрта Лисиных сиротливо прикорнулась под старой, разлапистой сосной. Ни дымка из дымоходного отверстия, ни собак у двери.
— Что такое, где люди-то? — спрашивает Мишка.
— Наверно, спят, а собаки зверуют.
Мишка нырнул в низкую дверь.
— Дядя Егор, здравствуй, — чуть слышно проговорил он. В ответ послышался стон, потом прошелестел шепот: — Пить… дай пить… С-с…
Петр неуклюже заполз вслед за Мишкой. Мишка налил в деревянную чашку чаю и поднес к губам больного. Тот жадно проглотил.
— Горит нутро… Чо погода-то?.. Даст идти, нет?..
— Сивер дует, не пустит, — ответил Мишка.
— А ты кто?
— Мишка.
— А-а… а Яков-то где?
— Ушел куды-то.
— И Петьки нету?
— Я здесь, дядя Егор.
— А-а… чую, Петруха, что здесь и отдам концы.
— Ничо, дядя Егор, ты двужильный, выздоровеешь.
— И не бай, паря, все нутро горит и чем-то набухает.
Яков не пошел прямо на юрту, а вышел сначала на берег моря, в километре южнее от нее.
Холодный ветер хлестнул по лицу, нахально проник за шиворот и за пазуху.
«Э-эй, черт, не угребемся… Что же будет с Егором-то? — тревожно подумал он. Взглянул на свои руки и одежду. — Надо умыть следы».
Продраил песком заскорузлые, испачканные кровью и жиром руки. Тщательно вымыл щетинистое темно-коричневое лицо, очистил от кровавых пятен штаны и шинель.
— Теперь никто и не подумает, што я с мясом возился, — проговорил вслух таежник и побрел на табор.
После обеда Петр, посоветовавшись с Яковом, отправил Мишку к деду Куруткану.
— Передай деду, что с Егором Лисиным приключилась беда и мне никак нельзя его оставить. Понял? Только там не мешкай… Как стихнет, сразу и пойдем… Э, черт, чуть не забыл, на сайбе возьми стегно мяса и унеси Куруткану, да не забудь рассказать ему, у какого дерева находится сайба с мясом… Понял?
— Понять-то понял, но как же старик найдет нашу сайбу по одному какому-то дереву.
— Э, паря, не твоя печаль. Старик в тайге, как ты в своем дворе, все знает. Ты видел у сайбы кривую листвень со сломанной вершиной, вот про нее и скажи, а остальное — не твоя печаль, найдет.
— Хы, наверно, он шаман, — усмехнулся Мишка и быстро зашагал по тропе.
За версту от своего чума старый эвенк встретил Мишку.
«Нет, он шаман!.. Не то как же можно в такой дикой тайге узнать, что к нему идет человек, и встретить его в нужном месте. Шаман!..» — восхищенно подумал молодой охотник.
— О где Петька? — узенькие белесые глазки тревожно уставились на Мишку. Тощая фигурка старика еще больше согнулась.
Парень сбросил понягу с мясом.
— Петька упромыслил. Послал тебе.
— Огде Петька?! — еще громче повторил старик.
— У Лисиных в юрте.
— Она сдурель?! Лисин худой люди.
— Егора Лисина ранили… пуля тут, — Мишка показал на грудь.
— О-бой, драка биль?
— Нет, по ошибке… невзначай…
— А-а… Петька ево домой тащиль?
— Нет, ждут, когда ветер утихнет.
— Э-э, твоя тоже помогать будешь?
— Аха.
— Твой скорей ходи назад. Солнце садись — будет тихо.
Мишка хотел дотащить до чума свою тяжелую понягу, но старик замахал на него, затряс седой головой.
— Сама тащиль буду. Тебе торопись нада.
— А сайбу-то найдешь?
— Найдем. Мне ворона показать будет.
— А-а.
На закате ветер начал стихать. Темные тучи, низко нависшие над морем, наконец оторвались от него и отдельными разорванными клочьями уплыли на юг. За морем четко вырисовывались прибрежные горы, а гольцы окутались в белые кудрявые облака и спрятались от глаз человеческих на долгие недели. По характерным резким очертаниям Байкальского хребта Петр узнал, где находятся Горемыки, где Аминдакан и Нижне-Ангарск. Долго он всматривался в знакомые горы, у подножья которых приютилась его родная деревня. Там его Вера. Словно из тумана выплыли дорогие черты любимого лица. Большие черные глаза грустно улыбаются. Она укоряет Петра: «Дома бываешь гостем, и как тебе не надоест?.. Неужели тебе плохо со мной?.. Может быть, ты разлюбил меня?!.»
«Нет, Вера, не разлюбил я тебя и никогда не разлюблю, — отвечает ей Петр. — Скоро будем вместе…»
— Петруха, — позвал его Яков.
— Чо, дядя Яша?
— Дык чо, паря, будем делать?
— Пойдем, — твердо ответил Петр.
— Ишо зыбит, да и ветер будет парусить, — тревожно посмотрев на море, сказал Яков.
— Ничо, будем мало-помалу двигаться, а то Егор-то не дотянет до больницы.
— И то верно.
Посредине лодки-душегубки настлали мягких еловых лапок, сверху расстелили козьи шкуры и осторожно уложили Егора.
Больной то приходит в себя, то снова теряет сознание.
Яков с Мишкой гребут, а Петр одной рукой правит длинным кормовым веслом. Ветер заметно ослаб, но все равно еще парусит и задерживает ход лодки. Никто бы другой, кроме поморов, на такой «душегубке» и не пустился через буйное море, где ходят огромные волны и некоторые из них даже заглядывают в лодчонку.
Поморы по очереди отчерпывают воду и продолжают грести. На дворе почти ноябрь. С наступлением холодов вода в Байкале густеет, удары волн становятся тугими и резкими, и им куда проще опрокинуть лодку, чем летом.
Искусно правит лодкой Петр. Каким-то чутьем он выбирает пологие просветы меж огромных темных бугров и проводит туда лодку.
Сквозь шум волн и визг весел доносится стон Егора.
«Что же это я сделал с человеком?!. Надо бы чуть повременить, получше прицелиться и потом уж стрельнуть… А я с разбегу бахнул, и на те, сгубил мужика…»
«Сгубил, сгу-убил, сгу-бил», — надрывно вторят весла.
— Ой, горю, горю! — жалуется Егор.
Совсем стемнело. Кругом бугрятся одни враждебные крутые волны, которым лишь бы дождаться, чтобы зазевались, — и проглотить, слопать людей.
Петр ведет лодку по звездам, которые нет-нет да сверкнут в разорванных окнах темных туч.
— Ой, горю!.. Ой, горю!..
Эти слова тяжелым молотом стучат по вискам, заклинивают горло чем-то тугим, горячим, отчего становится трудно дышать, и Петр рванул за ворот рубахи — с «мясом» отлетели пуговки.
«Кичиги[23]-то вон как высоко поднялись, значит, время за полночь», — увидев на небе три дружно шагающих звезды, подумал он.
Яков с Мишкой опустили весла.
— Надо перекурить, ребята, — сказал хриплым голосом Яков.
Вдруг за бортом кто-то большой и тяжелый гулко шлепнулся об воду. Охотников обдало брызгами ледяной воды. Все вздрогнули.
— Что это? — тревожно спросил Мишка.
