— Если бы научиться свободно управлять памятью и легко вызывать любые воспоминания! — мечтал Морис. — Заново пережить молодость, унять боль старых горестей — ведь это было бы настоящее путешествие во времени. Заманчиво, верно?
— Очень.
— Точи нож, да не слишком: лезвие выщербишь, — довольно ехидно вставил тут поучающим тоном Ганс, но Морис сделал вид, будто не слышит.
— Тогда бы мы научились и легко и быстро наполнять память нужными знаниями, за несколько минут закреплять в ней навыки, на приобретение которых теперь уходит вся жизнь. Но пока, к сожалению, память шутит над нами, — добавил он, вздохнув. — В голову лезут всякие пустяки, а нужное и важное мы никак не можем припомнить.
Все-таки Павлу удалось вспомнить еще несколько примет родного дома: имя покойной бабушки, пруд со старыми деревьями возле села.
— А горы есть возле вашей деревни? — усыпив его, снова начинал Морис.
— Нет, гор нет. Откуда?
— Что ты любишь делать?
— Рыбачить. В речке или в пруду.
— Павлик, а ты хочешь увидеть маму?
— Мамочку? Да я и сейчас вижу мамочку… И сейчас… — Голос у спящего Павла вдруг задрожал, на глазах выступили слезы.
— Как выглядит твоя мама? Она полная? Или худенькая?
— Полная.
Во время одного из сеансов Морис пробовал задавать ему вопросы на украинском и белорусском языках. Выяснилось, что Павел их не знает.
Все эти сведения муж сообщал в письмах в Москву. В ответ мы получили оттуда много адресов из организаций, специально занимавшихся розыском людей, потерявших друг друга. Их сотрудники, желавшие всей душой помочь Павлу найти родных, проделали огромную работу.
Особенно заинтересовали Мориса два адреса — в Смоленской области и под Ленинградом.
В сведениях о них вроде сходилось все с теми приметами, которые припомнил Павлик: имена родителей, брата и сестры, даже имя бабушки — «баба Люба». Обе деревни находились в лесу и возле речек. И в той и в другой сеяли лен.
Пруд, правда, был только в смоленской деревне. Но она называлась Вагино, а деревня под Ленинградом зато точно так, как помнилось Павлу, — Васино.
С нее мы и решили начать и в начале мая, опять втроем, оставив огорченным очень хотевшего отправиться с нами Ганса, вылетели в Ленинград.
В деревне Васино нас приняли очень радушно. Встречал даже колхозный хор, женщины в старинных костюмах пели русские песни, надеясь, что они помогут Павлу вспомнить родные места. Но, увы, ничего тут ему не вспомнилось. И в семье Петровых не признали в нем своего пропавшего без вести сына. Это была не та деревня.
Неудача постигла нас и в Смоленске. Мы долго ходили по деревне, сидели на берегу речки и пруда, но Павел не узнавал этих мест.
Больно было видеть, как седая женщина, Ольга Ивановна Петрова, потерявшая в годы войны не только сына, но и мужа, жадно всматривалась в лицо Павла и все повторяла дрожащим голосом, уже отчаявшись, но все еще надеясь:
— Павлик, ты вспомни, сынок: у тебя был такой зеленый грузовик… Заводная машинка… Отец тебе подарил. Помнишь, ты еще потерял ключик от него и сильно плакал. Помнишь?
— Мне очень жаль, — тихо ответил Павел и низко опустил голову.
Я отвернулась, не могла на них смотреть.
Грустные, усталые и разбитые вернулись мы в Смоленск. Вместе с сопровождавшим нас местным журналистом молча сели в холле гостиницы возле круглого стола, покрытого пыльной скатертью.
— Н-да, — вздохнул Морис. — А я, признаться, на эти адреса надеялся. В других письмах многие приметы не сходятся.
Помолчав, он сказал Павлу:
— Может, вспомните еще какие-нибудь приметы? Пусть мелочь, пустяк. Иногда они больше запоминаются.
— Вспомнился мне такой случай, — неуверенно проговорил Павел. — Глупость, пустяк. У меня разболелся зуб. Братишка стал пугать, что в больнице сделают больно, и предложил: «Давай, я его тебе сам вырву». Я Борису верил и согласился. Мы пошли куда-то за сарай. Помнится, там были кусты малины, кажется. Борис привязал мне к зубу прочную нитку и дернул. И дернул так сильно, что зуб вырвался, а сам он упал. — Павел посмотрел на нас и нерешительно спросил: — Забавно?
— Забавно, — протянул задумчиво Морис. — Может, и пригодится. А кто-нибудь еще был при этой операции, не помните?
— Нет. Кажется, никого больше не было. Мы же нарочно ушли за сарай, чтобы никто не помешал.
— Да, это верно. Клодина, запиши, пожалуйста, со всеми подробностями на всякий случай.
По тону Мориса, однако, чувствовалось, что он не возлагает на это детское воспоминание больших надежд. Вряд ли оно, конечно, могло помочь в наших поисках. Но я все-таки начала записывать.
— Вот еще что вспомнилось, такая маленькая деталь, — сказал вдруг Павел. — Крыша у нашего дома была несколько необычная…
— Чем? — оживился Морис.
— Одна половина ее была из черепицы, а другая… Из какого-то странного материала, не знаю, как он называется. Вроде щепочек…
— Дранка? — подсказал журналист.
— Возможно. Отец, помню, очень гордился, что достал черепицы хотя бы на половину крыши. — Он посмотрел на нас и виновато добавил: — Всё такие мелочи вспоминаются.
— Ничего. Эта примета интересна. Она наверняка пригодится, — утешил его Морис. — Крыша пестрая, из разного материала — такое бросается в глаза и запоминается. Наверняка ее запомнили и ваши соседи.
— Только как их отыскать… — пробормотала я.
— Да, ты права: только как их отыскать… — повторил невесело Морис.
Морис пошел прогуляться — ему лучше думается на прогулках, а я прилегла отдохнуть. Но вернулся он подозрительно быстро и какой-то обескураженный.
— Что случилось? — спросила я.
— Ничего. Чудесно погулял.
— Скажи мне, в чем дело. Я же вижу тебя насквозь.
— Ты колдунья? — засмеялся он.
— Колдунья не колдунья, но тебя-то я хорошо знаю. Что случилось?
Он отнекивался, пытался перевести разговор, но я все-таки заставила его рассказать о том, что случилось на прогулке.
— Только поклянись, что никогда никому не расскажешь, — просил он. — Меня засмеют.
Случай был действительно весьма забавный и позорный для закаленного и опытного борца с жульничеством и суевериями.
— Гулял я по бульвару на набережной, — рассказал Морис. — Погода чудесная, солнышко, птицы поют, Настроение у меня постепенно улучшалось. И вдруг вижу старую цыганку. Пристает к редким прохожим, предлагая погадать. Подошла и ко мне. Я улыбнулся, покачал головой, но все-таки сунул руку в карман и дал ей какую-то монету — просто так, из человеколюбия и от хорошего настроения. Я вообще люблю этот бродячий веселый народ, происхождение которого до сих пор остается загадочным для ученых мужей.
