— Постой, Люс, одна мысль!
— Слушаю.
— Что ты по возвращении скажешь своему патрону?
— Господину де Вержену?
— Да! Ведь мы все в том же положении, как и были при выходе из префектуры. То, что мы узнали, невозможно доверить ему!
— Ты прав; то, что мы знаем, существует только для нас, но я поклялся господину де Вержену, что он не уйдет со службы в префектуре, и должен сдержать свое слово.
— Есть ли еще какие причины, угрожающие его служебному положению?
— Нет, но и этого более чем достаточно! Ты знаешь нашу прессу и знаешь, как легко воспламеняется общественное мнение, патрон не ошибся на этот счет! Ты увидишь, какой эффект произведет сообщение о трех убийствах, совершенных в эту ночь, из которых одно даже в здании префектуры, и об исчезновении одного из судей, когда полиция должна будет признаться, что не смогла задержать ни одного из преступников. Прибавь еще к этому разглагольствования репортеров и нападки со стороны газет на Парижскую безопасность:[2]«Уже давно мы стараемся с той воздержанностью, в которой нам нельзя отказать, обратить внимание правительства на то скверное положение, которое сложилось в различных службах полицейской префектуры; события последних дней еще раз показывают, что мы были правы…» — и так далее, ты знаешь продолжение. Это будет один общий крик всего Парижа, и ты хочешь, чтобы полицейский префект устоял? Если к восьми часам утра нельзя будет послать во все газеты обобщение под заголовком «Убийцы в тюрьме», то министр внутренних дел, чтобы спасти свое собственное положение, даст отставку де Вержену, сказав ему: «То, что я теперь делаю, мой дорогой друг, не имеет никакого здравого смысла, но необходимо удовлетворить требование общественного мнения», — а новый префект, в свою очередь, не замедлит назначить нового начальника полиции безопасности, чтобы про него могли сказать: «Вот, наконец, настоящий префект; такой и нужен во главе полиции». Все это будет ужасно глупо и не подвинет дела розыска виновных, но это успокоит Жака Бонома,[3] который, ложась вечером спать, скажет своей жене: «Если эту полицию не почистить до поры до времени…»
— В таком случае, дело де Вержена проиграно?
— Да, если мы не придем к нему на помощь.
— Что же ты думаешь делать?
— Не знаю… Мы назначили свидание в половине восьмого утра, чтобы дать мне время поразмыслить, но, признаюсь, я не вижу никакого выхода из положения.
— Но ведь ты заявил, что у тебя появилась какая-то мысль?
— Или, вернее сказать, средство найти эту мысль!
— Что, если мы пойдем посоветоваться с человеком, который в продолжение двадцати пяти лет был настоящим министром полиции во Франции, от которого ничто не могло скрыться: ни заговоры, ни преступления, ни убийцы, к нашему старому патрону Жаку Лорану, под начальством которого мы и начали свою службу?
— Ты прав, тысячу раз прав! — воскликнул Люс. — Только он может вывести нас из этого положения! Как это я раньше не подумал об этом… Мы здесь потеряли понапрасну дорогое время.
— Утешься, пожалуйста; прежде всего, было бы недурно, если бы ты ввел меня раньше в курс всего этого дела, чтобы я не очутился в ложном положении при нем, а затем, хоть он и в отставке сохранил свою привычку вставать рано, но не можем же мы прийти к нему ночью.
— Который теперь час?
— Четыре утра!
— У нас в распоряжении еще три с половиной часа; этого вполне достаточно, чтобы найти средство защиты в нашем положении, если только это вообще возможно… Идем на улицу Лепик.
Несколько минут спустя оба полицейских, дрожа от холода, направились к высотам Монмартра. Там со своей старой экономкой одиноко жил бывший начальник полиции безопасности Жак Лоран, уже восьмидесятилетний старик, два поколения удивлявший всю Европу своими подвигами и служивший при четырех правлениях: Реставрации, Июльской монархии, Республике и Империи. Про него ходили разные легенды, и его мемуары, если бы он только захотел их написать, осветили бы всю закулисную историю первой половины текущего[4] столетия. Однажды австрийское посольство в Париже получило от своего правительства уведомление, что четыре преступника составили заговор против жизни императора Франца и скрываются во французской столице. Полиция была тотчас же предупреждена, и четыре дня спустя Жак Лоран писал в Австрийское посольство уведомление следующего содержания: «Четыре лица, о которых идет речь, никогда не уезжали из Вены; они скрываются привратниками третьего дома с левой стороны по улице Иосифа в погребе и должны будут стрелять в императора, когда он отправится в кафедральный собор в день памяти императрицы Марии Терезии». На поверку оказалось, что все сведения абсолютно точны, и четыре заговорщика были схвачены в тот момент, когда они снаряжали свою адскую машину, которая должна была стрелять в императорский экипаж через отдушину в подвале. В другой раз какой-то чиновник английского банка украл, как предполагали, гравировальную доску для печатания банковских билетов в сто фунтов стерлингов и различные печати для накладывания подписей. Правда, он мог их держать у себя лишь с субботы до утра понедельника. Но этого времени ему было достаточно, чтобы сделать настолько совершенные билеты, что подделку заметили лишь через несколько лет потому, что эта доска была изъята советом банка, и все отпечатанные на ней билеты, поступавшие в банк, больше в обращение не пускались.
Через некоторое время с удивлением заметили, что билетов этой серии поступило в четыре раза больше, нежели их было пущено в обращение. Это удивление еще более возросло, когда пришлось сознаться, что невозможно отличить фальшивые билеты от настоящих. Стали, и не без основания, подозревать честность одного из высших чиновников; однако даже после самых тщательных розысков найти виновного оказалось невозможным. Отчаявшись и не надеясь более на успех английской полиции, банк обратился в префектуру Парижа с просьбой произвести, в свою очередь, расследование, так как существовало предположение, что преступники скрылись во Франции. Жак Лоран поехал в Лондон инкогнито и условился с советом банка о тех мерах, которые следовало предпринять. Дело до этого велось секретно; Лоран посоветовал, наоборот, сообщить номер билета во все меняльные лавки через газеты, возбудить как можно больше шуму по поводу этого дела, а затем сделать так, чтобы все подумали, что им совсем перестали заниматься. За несколько дней до этого один старый еврей в восточном костюме открыл лавку на одной из улиц предместья, пользовавшихся самой худой славой. Вывеска на этой лавке гласила: «Размен всякого рода денег. Покупка золота и серебра в слитках. Всевозможные старинные и редкие вещи».
