Никто из потрясенных слушателей не успел отблагодарить оратора за откровение. Чудесная неожиданность пригвоздила их к месту: вернувшийся к жизни Промежуткес молниеносно захватил в свои цепкие пальцы три напряженных комсомольских руки:
— Этот толстовский повар не человек — этот повар не человек, а коммунальная услуга…
— Вы живы? — воскликнула Маруся.
Фотограф бросился на колени перед матросской койкой…
— Что такое жизнь? — Смерть, — ответил юноша. — Что такое смерть? — Самозащита. Что такое я? — Притворный жук.
Он снова откинулся на жесткие подушки, окутавшись непроницаемой бледностью.
За дверьми каюты послышались топот и шум голосов.
— Мы здесь! — с деланной беспечностью откликнулся фотограф.
Дверь со стоном распахнулась, и каюта наполнилась патером Фабрицием.
— Войдите, — сказал Василий, принимая безотносительную позу.
— Каптен, э гав гау гув дзи гва эх-ух, гав дзи гав! — жалобно прошептало духовенство.
— Капитан просит вас на палубу, — перевел Петров. Молниеносно закрыв собрание, они выскочили на вольный воздух. Итальянец был на юте. Вокруг него, в свете остроконечной луны, изгибался Роберт. Патер Фабриций, по старой привычке, сел на складной стул возле камбуза, оскверненного вегетарианцем. Итальянец, завидев друзей, горделиво переступил с ноги на ногу. Роль переводчика взял на себя Роберт Поотс:
— Я прошу вас, — начал он за капитана, — принять во внимание, что сегодня — ваше боевое крещение. Мы соответственно освятим его ромом, клянусь бородой того турка!
— Мы уже говорили об этом, капитан, — выступил Василий, — мы в вашем распоряжении.
— У меня очень зоркие глаза, капитан, — подхватила Маруся, — я вижу, как кошка, и хотела бы быть этим, как его…
— Марсовым, — объяснил Опанас.
— О! — явственно одобрил через Роберта итальянец. — Подумать только — марсовым.
Но Маруся уже взбиралась по выбленкам[23] на грот-марса-рей[24].
Легонькая фигурка в темной юбке, предусмотрительно сколотой английской булавкой, заставила Барбанегро схватиться за сердце; опершись о нактоуз[25], он застонал: — Боже мой! Она не ведает, что творит! О, Сьюкки!
Сьюкки не успел, по свойственной ему медлительности, прийти в себя, как с марса завопили:
— Жертва не ждет!
— Шлюпка! — взвизгнул Керрозини.
— Есть.
— Боевое крещение! — пробормотал Василий и вместе с Барбанегро грохнулся в шлюпку. Роберт Поотс, стоя на носу, пронзительно засвистал. Под опытной рукой Корсара шлюпка перла прямо на врага… На фелюге, как всплеснутые в отчаянии руки, взметнулся и упал бледный парус. Атавизм кошачьим клубком подкатил к горлу Василия; нечленораздельно и дико завыв, юноша вскочил на загривок контрабандиста…
— Зачем насилие? — остановил его Роберт и, кротко помахивая револьвером перед носом потерпевшего, мягко предложил сдаваться.
— Жертва не ждет! — донесся до них свежий, как барбарис, вопль Маруси.
— Назад, согро di bacco! — взвилась команда итальянца, — назад, e'vero!
— Что же делать?! — озаботился Поотс. — Надо скорее принять товар. Эй, вы! Забыли свое дело, что ли?
Два контрабандиста с мусульманской улыбкой покорности и презрения переложили свой товар в пиратскую шлюпку: горький опыт научил их быстроте и точности, которых так недоставало их беспомощным фелюгам.
— A rivedersi! — грустно кивнул Барбанегро своим жертвам, принимая последнюю коробку. — Я становлюсь стар, друзья мои, — говорил он по-русски, пока шлюпка летела обратно к «Паразиту», — мне становится жаль людей! Я чувствую в своей груди странную ошибку… — Опьяненный Бурдюков с трудом понимал эти простые слова.
Шлюпка была уже в какой-нибудь паре десятков морских саженей от яхты, когда повторная команда капитана натравила ее на новую добычу.
Прекрасная шаланда нетерпеливо, как красавица, раздувающая ноздри, ожидала своих поработителей. Василий, Роберт и Барбанегро настигли ее во мгновенье ока. Остановившись борт о борт, они были поражены веявшими из шаланды спокойствием и тишиной. Бурдюков в запальчивости боевого крещения оттолкнул Роберта Поотса, чтобы вступить на покоренное судно… Достигнув цели, юноша остановился и замер. Никто не препятствовал ему… Глубокое молчанье пахнуло на него запахом огромного поля бессмертников — костлявых цветов провинциальных кладбищ, — словно ароматы незримого тления поднимались с темного дна шаланды! Барбанегро бросился за Василием, но отшатнулся: волосы на голове Корсара встали дыбом, холодный пот брызнул из пор его лица, и в груди он почувствовал жуткое стеснение…
— Да воскреснет бог и расточатся врази его, — пробормотал он, — святая мадонна, я не хотел бы с ним встретиться.
Эта молитва отрезвила Бурдюкова:
— Предрассудок! — бодро воскликнул он, — самообман! Опиум! Мадонны не существует. Это — такая планета, — но пальцы испанца сжали его руку повыше кисти.
— Не в этом дело! — прошипел Корсар. — Дело в том, что пришла наша гибель.
— Откуда вы знаете? — тихо спросил Бурдюков, подпадая под гробовое влияние Корсара.
— Нельзя сказать! — ответил тот, трясясь всем телом, — так погиб Билли Палкой.
Гордость помогла Василию справиться с ужасом:
— Плывите домой, если вы боитесь, а я оста…
— Я останусь с вами! — трагически перебил Корсар, — но это может стоить нам жизни.
Мягко отстранив испанца, Бурдюков прошел в дебри шаланды. Всюду его встречало молчание. Слабый огонек пятой спички осветил узкое пространство, населенное двумя ящиками зловещего и контрабандного покроя. Юноша без труда поднял их и, нагруженный этой легкой добычей, вернулся к Барбанегро; тот, не говоря ни слова, увлек его обратно в шлюпку.
— Что такое? — спросил Роберт Поотс, клацая зубами.
— Спросите у него, — кратко ответил Бурдюков, но Корсар безмолвствовал. Он навалился на румпель, и шлюпка, пущенная Робертом, понеслась к яхте. Достигнув своей резиденции и взойдя на палубу, пираты попали в кольцо вопросов и междометий. Керрозини схватил Роберта за руку и вздрогнул, — она была холодна, как гранитные плиты морга.
— Там, там!.. — лязгнул Роберт и умолк.
Дик Сьюкки бросился к Корсару.
— Летучий голландец! — сказал Эмилио загробным басом.
— Боже, спаси наши души!
Керрозини дико закричал и, казалось, ужасный крик, а не машина понес яхту от проклятого места.
— Полный ход!
… Опанас и Василий подтащили ящики к бизань-мачте, сорвали крышки, и запах тления ударил им в нос. Маруся вскрикнула:
— Мех!
Хлюст ткнул пальцем в ящик, понюхал и изрек:
— Дохлятина.
Ящики были наполнены мертвыми кошками. Керрозини и фотограф подбежали к комсомольцам.
— Dio mio! — завыл капитан в ужасе.
— Трупы! Покойники! — застонал фотограф.
— Капитан! — крикнул подоспевший Роберт. — Капитан, взгляните на корму!
«Летучий голландец», распустив паруса, шел в фордевинде. На расклотах[26] и ноках[27] его рей блистала роса, посеребренная луной. Ночной ветер гнал проклятый корабль прямо на яхту.
Керрозини заметался и бросился на ростры[28]. Лишь Барбанегро не потерял присутствия духа: в груде тросов, кранцев, отпорных крюков и анкерок он рассчитывал найти спасение.
— Лево руля! — гаркнул он.
— Есть лево руля, капитан! — донеслась до него глухая лесть оранжевого штурмана.
Дьявольское судно шло на траверзе. Дик Сьюкки взглянул вбок и зарыдал, не выпуская из рук штурвала.
— Билли Палкой! — вылетело из его пересохшего рта.
— Лево руля! — крикнул Барбанегро из последних сил, не сводя глаз с «Корабля мертвых».
— Есть лево… Билли Палкой!
Над бортом «Летучего голландца» вспыхнул огонь, потом грянул грохот. С шаланды стреляли.
— Там люди! — воскликнул Барбанегро в экстазе удивления. — Это — мстящие контрабандисты!
— Это не «Летучий голландец!» — подхватил Роберт Поотс со слезами счастья на глазах.
Шальная пуля раздробила лампочку у входа в камбуз, и вместе с этим выстрелом на рострах раздался острый, как бритва, крик Хлюста:
— Полундра! Капитан падает!
Керрозини, бегая в поисках убежища, зацепился ногами за рым и кнехт; если бы не рука Василия, он с дальнейшим грохотом низринулся бы в Черное море.
— Mater Dei! — простонал итальянец и, как худое бревно, скатился к ватер-вейсу.
— Вы спасены! — крикнула Маруся, — он — ваш спаситель! — указала она на Василия.
Снова грянуло несколько беспорядочных выстрелов. О сопротивлении нечего было и думать, потому что единственный исправный револьвер завалялся вместе с Фабрицием и Анной Жюри в забаррикадированном ими камбузе. Но Эмилио Барбанегро с помощью Дика увлекал яхту к верному спасению: шаланда отставала, слабый ветер был ей скверным подсобником в погоне. Четкие перемены курса. которые так легко удавались прекрасному «Паразиту», обессилили разбойничье суденышко.
