Николай чуть скривил губы:
— Все балагурством утешаешься.
— И еще бритьем, — уточнил Юра.
Брился он, хотя природа пока что и не особенно настойчиво требовала от него этого, регулярно.
Борис Никифорович оторвался от записей — решил тоже пошутить:
— Куда там! Единственное утешение у него, наверное, мечта о хорошем куске мяса, кринке молока и хотя бы килограмме хлеба. А, Юра, так ведь?
— Милый Коля! Не верь ты этому черствому материалисту. Он же не способен учитывать такой, например, могучий фактор, как гитара. Она же у меня чародейка.
Опрокинувшись на спину, Юра вытянулся во всю свою почти двухметровую длину, и рука его вытащила из палатки гитару. Но, видно, все же не совсем мимо цели была направлена шутка Пушкарева: струны гитары под Юриной рукой зазвенели вовсе не так уж весело. Нет, не веселой была песня Юры.
И Пушкарев и Николай услышали ее впервые. Кто написал ее, они не знали, да и не интересовались этим. Мы не очень-то любопытны, когда дело касается авторов песен. Лишь бы пелось. И, конечно, они не догадывались, что автор сидел рядом с ними, что это свою душу настроил он в лад душам товарищей. Так, как положено настоящему поэту.
Это была суровая песня. В ней не было жалобы, и жили в ней сильные люди, умеющие смотреть опасности в лицо… Но ведь и сильные люди могут печалиться и тосковать. Пел Юра на чуть измененный мотив старой воровской песни, однако новые слова заставили и музыку звучать по-новому — мужественно. Юра пел:
Шумит неспокойно урман,
И волны холодные плещут,
И в тысячу сил ураган
Нам в лица усталые хлещет.
В глухой и далекой тайге
Идем мы навстречу всем бедам,
Навстречу снегам и пурге,
Навстречу желанной победе.
Я знаю, любимая ждет,
И ждет меня старая мама.
Заветное слово «Вперед»
Всех смелых ведет и упрямых.
А в тысячу сил ураган
Нам в лица усталые хлещет,
Шумит неспокойно урман,
И волны холодные плещут.
Юра пел, и Николай не шелохнулся у костра, только блики огня то вспыхивали, то гасли на его лице. Пушкарев лежал на спине, глаза его были широко раскрыты, он смотрел на бегущие по небу тучи, а видел… кто его знает, что.
Это была суровая песня.Оборвалась песня, дрогнули в последний раз и замерли струны под большой исхудавшей рукой, и стало слышно, как глухо плещут о берег волны Вангура и поскрипывают, раскачиваясь, угрюмые кедры.
Еще задумчивый, погрустневший, Борис Никифорович сел, сказал устало:
— Тут чародейства не много надо. Вот ты бы что-нибудь повеселее… Можешь?
— Мы с ней хоть что, — неохотно отозвался Юра, но тут же встал и задорно тряхнул гитарой. — А ну!
Пальцы дернули струны и пошли вперехват, впереплет, вприпрыжку. Юра сыпанул частушку, другую, подбоченился, повел плечом, притопнул и двинулся этаким гоголем около костра. Вот ноги не спеша, с выкрутасами — носок за пятку, пятка за носок — подвели его к Николаю. Юра изогнулся, лихо топнул, зачастил пуще, подзадоривая товарища. Тот с вялой усмешкой мотнул головой: нет… Тут встал Пушкарев и начал поводить плечами и притопывать.
Юра закатил перебор еще похлеще.
Старый филин, дремавший в переплете веток, открыл глаза и с удивлением вытаращил их. Два оборванных, исхудавших человека смешно и дико размахивали руками, выкрикивали что-то и подпрыгивали около костра. Но, видно, они знали что делали и обладали какой-то волшебной силой: свет костра, казалось, вспыхнул от этого ярче, и полянка, на которой плясали люди, раздвинулась. Филин похлопал глазами, пригнулся и бесшумно нырнул в густую, застоявшуюся темень урмана.
Борис Никифорович, запыхавшись, опустился на землю. Присел и Юра.
— Я ж говорю: чародейка. Все может! — Тут Юра взглянул на Пушкарева и хохотнул. — Вот тебе и сухарь… Я ведь вас, Борис Никифорович, — уж признаюсь, — долго сухарем называл. Так и всему человечеству сообщал.
Пушкарев не улыбнулся, только глянул веселее, чем обычно, и ответил:
— Сухарь свое дело знает. Пышечки — на праздники, сухарь — на черный день… годится… Ну, великие путешественники, пожалуй, надо и поспать. Отбой.
Тяжелым, усталым шагом он двинулся к палатке.
Плещут черные волны Вангура о корму полувытащенной на берег лодки. Раскачиваются, поскрипывая, деревья, глухо шумит урман, будто дышит надсадно и тревожно.
Все на том же месте у костра сидит Николай, склонившись над потрепанной картой. Вот он зябко поежился, поплотнее запахнулся в наброшенный поверх ватной куртки брезентовый плащ и уставился в костер. В неподвижных глазах заметались отсветы огня.
Вымахнул из костра язык пламени, переломилось и рухнуло в золу обгоревшее полено, взбрызнули искры и, падая, тотчас потухли…
Холодный серый рассвет вползал в тайгу. Костер догорел, лишь две крупные головни, покрытые пеплом, чуть дымились. На поляне лежал иней.
Юра высунул взлохмаченную голову из палатки, огляделся и наконец, решившись, вынырнул из тепла. Пушкарев из палатки спросил:
— Как там шайтан насчет погодки распорядился?
— Правильно распорядился.
Юра принялся за костер. Вылез на свет божий и Пушкарев.
— А Николай где?
— Николай? — удивился Юра. — А в палатке?
— Только воздух.
На ветке, воткнутой у костра, белела бумажка. Неровной, ломаной скорописью разбежались три слова: «Пошел поохотиться. Николай». По инею темнели уходящие в урман следы. Недавно ушел.
— Проявил инициативу! — недовольно буркнул Пушкарев.
— А не сбежал?
— Ты думай, прежде чем говорить!
Принимаясь готовить завтрак, Юра балагурил.
— Что угодно вам получить? Кофе? Какао? Бульон? — шутил он, как всегда, с довольно мрачной физиономией. — Может, заодно поджарить яичницу?
— Сам ты яичница. Смотри, концентратов почти ничего. Придется все-таки подсократиться еще. На вот. — Пушкарев протянул пачечку пшена. — В расход четверть пачки.
— Чудесная будет баланда!
— Что-то я не досчитываюсь одной пачки… Ох, этот старик! Никак я от него не ждал.
— Вот бы Николай глухаришку на завтрак зацепил! Килограммчиков этак на пять. Хорошо!
Борис усмехнулся:
— А дятла не хочешь?..
К завтраку Николай не вернулся. Давно пора было отчаливать, а они сидели у костра бездельничая. Дважды бродили по окрестной тайге, кричали, надрывая горло, стреляли — Николай не откликался, не появлялся. На душе стало тревожно. Пришла ночь — его все не было.
