Я увидел Алексея Александровича. Он стоял в своей темно-зеленой шинели, глубоких кожаных калошах. Шея его была обмотана шарфом. Пенсне тревожно поблескивало. Я молча пошел за ним.
Квартира казалась нежилой. На полу валялся сор. Держа шапку в руке, учитель сказал:
— Вы не раздевайтесь, Федор Гаврилович.
Не успел я опомниться, как очутился в объятиях Лешки. Тиская меня, он захлебывался от радости:
— Я знал, что вы сюда придете! Знал! Отец всю ночь на улице дежурил. — Он случайно сдавил мне плечо. Я не удержался от стона.
— Вы ранены? — испугался Лешка.
— Ничего, пустяки...
Но он засуетился. Рана была промыта, смазана йодом, перевязана.
— Леша! — беспокойно сказал учитель, выглядывая в окно. — Я бы на вашем месте...
— Правильно! — спохватился мой помощник. — Здесь опасно оставаться. Соседи знают, что я работал в Чека. Но тут у нас есть хорошее местечко. Можно спокойно отсидеться. Я уже припас продукты.
Его сообщение меня обрадовало. Я понимал, что Красильников сделает все возможное, чтобы разыскать меня
Учитель подвел нас к массивному книжному шкафу. Лешка, поднатужившись, отодвинул его. В стене открылась глубокая ниша. Раньше в ней тоже хранились книги. Виднелись пазы для полок, но самих полок, не было. На полу я увидел толстые тюки бумаги.
— Это все мои прожекты, — смущенно улыбнулся учитель. — Когда помоложе был, мечтал землю переделать, устроить на ней счастливую жизнь. Но только отовсюду гнали меня с моими фантазиями. Едва сумасшедшим не объявили. Нет уж, видно, переделку-то не с агрономии надо начинать, а с революции. Это я теперь хорошо понял.
— Пока можно и в комнате посидеть, а если кто постучит, спрячемся, — предложил Лешка.
Я не успел ответить. Во дворе заскрипел снег. Мы залезли в нишу. Учитель с трудом поставил шкаф на место и пошел открывать. Раздались грубые голоса, загремели сапоги.
— Ты, что ли, будешь Кольцов? — услышал я хриплый, пьяный бас. — А где твой гимназист? Господин полковник его к себе требовает, понял?
— Я не знаю, где он, — тихо ответил учитель.
— Не знаешь? Врешь! Обыскать комнату!
По дому начали шарить солдаты. Я вытащил наган. Лешка последовал моему примеру. Мы решили живыми не сдаваться.
— Говори, старик, где сына спрятал?
— Я не прятал его! — ответил Алексей Александрович. — А если вы думаете, что спрятал, то попытайтесь найти!
— Ты еще шутки шутить! — Раздалась пощечина. Лешка вздрогнул и до крови прикусил губу. Его расширенные, блестящие в темноте глаза налились слезами. Я ощупью отыскал его руку и пожал.
— Молчишь? — орал фельдфебель. — Вскрывай пол. Здесь он, нюхом чую!
Зазвенело разбитое стекло, посыпались на пол книги... Нервы наши напряглись. Вот сейчас они отодвинут шкаф, и...
Хлопнула парадная дверь. Тонкий, как хлыст, голос стегнул воздух:
— Нашли?
— Никак нет, ваше благородие!
— Конечно, было бы глупо со стороны этого чекиста, если бы он сидел дома и ждал нас. Я и не надеялся застать его тут, но нужно узнать, где он. Вы, господин учитель, долго собираетесь играть в молчанку? Думаете, не сумеем заставить вас говорить?
— Какое вы имеете право так со мной разговаривать, молодой человек? — резко произнес Алексей Александрович. — Давно ли вы отвечали у меня урок? Герои! В кого превратилось доблестное русское офицерство? В бандитов!
— Молча-ать!
Раздался болезненный стон. Мы услышали сдавленный голос:
— Убийцы!.. Придет время... мой сын сам найдет вас!..
Вдруг хлопнул выстрел, негромкий, как будто кто-то доской ударил по полу. Голос смолк. Потом настала страшная, напряженная тишина. Лешка задыхался. Я тихонько сжал его плечо.
— Пошли, — процедил офицер.
Лешка уткнулся в мою руку и беззвучно рыдал, сотрясаясь всем своим худеньким мальчишеским телом. Солдаты ушли. Мы отодвинули шкаф...
Учитель лежал, откинув голову. Его белые губы были плотно сжаты. Лешка с мгновенно осунувшимся, постаревшим лицом упал на колени. Мы перенесли тело в спальню. Кольцов поцеловал отца в губы, прижался щекой к его холодной руке и долго сидел, не шевелясь. Потом вышел в столовую.
— Все! — сказал он, пряча от меня глаза, глотая слезы. — Пошли.
— Да! — ответил я, удивленный и взволнованный его мужеством. Исчез гимназист, романтический, добрый парнишка. Передо мной стоял суровый и твердый солдат революции.
— Да, пора уходить, Алексей.
Мы стали собираться в путь. Сложили в мешок продукты, одежду. Перед тем как выйти, Алексей достал из ниши стопу бумаги, исписанную аккуратным почерком учителя.
— Вот... бедный отец... Все писал свои проекты...
Я взял покрытую пылью тетрадь. Перевернул несколько листов. Учитель писал о богатейших возможностях, заложенных в алтайских степях, о новой, разумной системе земледелия, о том, что можно весь край завалить дешевой алтайской пшеницей... Немудрено, что за эти проекты его едва не сочли сумасшедшим. Разве царским чиновникам не хватало хлеба? Да и кто, какими силами мог бы поднять эту бескрайнюю степь?
Вернув Лешке тетради, я сказал:
— Спрячь хорошенько. Когда-нибудь, при коммунизме, настанет время и для таких проектов.
— А скоро будет коммунизм? — мечтательно и страстно спросил Лешка.
— Ты доживешь обязательно!
Кольцов положил бумаги отца на место и придвинул шкаф.
Я хотел добраться до железной дороги и разыскать в-депо машиниста Каленчука, который однажды, еще до революции, вывез меня из Крайска в тендере. За мной тогда по пятам гнались агенты охранки. Я надеялся, что таким же способом нам удастся спастись и теперь.
До станции пробирались без приключении, хотя улицы кишмя кишели солдатами и казаками. Дальше идти вдвоем было опасно. Оставив Лешку в будке у знакомого стрелочника, я отправился в депо. Каленчука нашел быстро. Он проверял песочницы, готовясь в рейс. Мы разговорились. Выслушав просьбу, он тревожно оглянулся:
— Можно. Но одного. Угля нынче мало, тендер пустой. А в будке солдаты поедут. Двоих не спрячу, однако...
Расстаться с Лешкой? Да, иного выхода не было.
— Я где-нибудь отсижусь, дядя Федя! — сказал он. — Дождусь наших. Не беспокойтесь.
Мы обнялись и крепко поцеловались. До свидания, Лешка!
...На этом рукопись обрывалась.
«...До свидания, Лешка!» — прочел Сергей Готовцев и умолк. Он положил в сумку последнюю тетрадку и охрипшим голосом сказал:
— Вот и все...
Ваня Ремизов сидел, обняв колени. Студенты долго молчали. Перед ними словно раздвинулись стены землянки, зазвучали страстные голоса героев-большевиков, о которых сложено столько легенд и песен.
— Но когда же Федор Гаврилович написал свои воспоминания? — задумчиво спросил Готовцев.
