Река была спокойна, и тишина нарушалась лишь плеском весел да возней купающихся гиппопотамов: фыркая и пыхтя, неповоротливые животные ныряли с песчаной отмели в прохладную и темную глубину реки и плескались, словно купающиеся люди.
Из густых джунглей с обоих берегов реки доносились жуткие ночные крики хищников: можно было различить бешеный вой гиены, рев пантеры и глухое рычанье льва. Кроме них слышались странные, непередаваемые звуки, которые Джэн не могла приписать какому-либо определенному ночному хищнику и которые, благодаря своей таинственности, казались ей сверхъестественными и необычайно жуткими.
Она сидела на самой корме лодки, крепко прижав к груди своего ребенка. Близость и теплота маленького, нежного, беспомощного тельца пробуждали в ее сердце такую радость, какой она давно уже не чувствовала во все эти печальные дни.
Она не знала, какая судьба ее ожидает. Новое, еще неведомое, тяжкое несчастье могло разразиться над ней, но сейчас она была счастлива и благодарила небо за этот, может быть, короткий миг, когда она могла вновь обнять своего ребенка. Она с лихорадочным нетерпением ожидала рассвета, чтобы увидеть милое личико своего маленького черноглазого Джека.
Она напрягала свое зрение, стараясь разглядеть любимые ею черты, но все ее усилия были напрасны.
Было около трех часов утра… Лодка внезапно зашелестела днищем по песку. Показался еле различаемый берег, и Андерсен причалил к отмели.
Наверху при бледном лунном свете нелепо обрисовывались очертания туземных хижин, окруженных колючей изгородью – бома. Андерсен громко позвал кого-то. Потом еще раз крикнул. Но лишь через некоторое время из деревни послышался ответный человеческий крик. Появление Андерсена отнюдь не было здесь неожиданностью. Его ждали. Но негры страшно боятся всяких звуков в ночной темноте.
Швед помог Джэн Клейтон с ребенком выйти на берег, привязал лодку к небольшому кусту и, захватив одеяла, повел ее к изгороди.
У ворот деревни они были встречены туземной женщиной. Это была жена предводителя, с которым Андерсен сговаривался днем. Она повела их к своей хижине, но Андерсен заявил, что они намерены устроиться на ночлег прямо под открытым небом.
Швед объяснил Джэн, что хижины туземцев не отличаются чистотой и кишат разными насекомыми, а поэтому он и предпочел спать на земле.
С непривычки и от пережитого волнения Джэн долго не могла заснуть на твердой земле: но сильное утомление взяло верх – и, обняв ребенка, она, наконец, крепко заснула.
Когда она проснулась, уже светало. Около нее столпилась куча любопытных туземцев – большею частью мужчин. У негритянских племен сильный пол наделен любопытством в гораздо большей степени, чем женщины.
Джэн Клейтон инстинктивно прижала крепче к себе ребенка, но вскоре она убедилась, что чернокожие ничуть не намереваются сделать зла ни ей, ни ребенку.
Один из них предложил ей даже молока в каком-то грязном, закопченном сосуде. Доброе намерение глубоко тронуло ее, и она приветливо улыбнулась туземцу. Она взяла кувшин и, чтобы не обидеть чернокожего, поднесла молоко к губам, с трудом удерживая тошноту от противного запаха.
Заметив это, Андерсен вывел ее из неловкого положения: он взял от нее кувшин, хладнокровно выпил молоко и, вернув кувшин туземцу, подарил ему за это несколько голубых бус, что привело дикаря в совершенное восхищение.
Солнце ярко светило. Ребенок все еще спал, прикрытый от солнца одеялом, и Джэн с нетерпением ждала возможности взглянуть на любимое личико своего сына. Поодаль от нее Андерсен разговаривал с туземным предводителем. Последний что-то крикнул чернокожим, и те отошли от Джэн.
Она невольно была поражена тем, что повар разговаривал с предводителем на туземном языке.
Какой удивительный человек!
Все время она считала его круглым невеждой и идиотом. Сегодня она узнала, что он говорит не только по-английски и по-французски, но знаком даже с языком дикарей западного берега Африки.
До этого времени он казался ей хитрым, жестоким, не заслуживающим никакого доверия человеком. Сегодня он проявил себя совсем другим. Она даже не верила, что он служил ей из чисто благородных побуждений. Весьма возможно, что у него были другие планы и намерения, которых он пока еще не раскрывал.
Раздумывая об этом, Джэн взглянула на него, на его хитрые глаза, на его отталкивающее лицо, и вдруг невольно вздрогнула. Что-то смутно шепнуло ей, что под такой отвратительной внешностью не могут скрываться высокие бескорыстные побуждения.
Из свертка, лежавшего на ее коленях, раздался слабый писк. Ее сердце радостно затрепетало. Это был голос ее сына!
Ребенок проснулся!
Быстро отдернула она покрывало с личика ребенка; Андерсен стоял рядом и смотрел на нее.
Он увидел, как она пошатнулась и, держа ребенка на вытянутых вперед руках, с глазами полными ужаса, пристально смотрела на маленькое лицо.
А затем с жалобным стоном упала без сознания на землю.
Когда воины, сбившиеся в беспорядочную толпу около Тарзана и Шиты, увидели, что их «пляску смерти» прервала обыкновенная живая пантера, а не сверхъестественное чудовище, они ободрились. Перед их многочисленными копьями даже и свирепая Шита была неизбежно осуждена на смерть.
Роков подстрекал предводителя поскорее закончить метание копий и хороводную пляску. Чернокожий властитель хотел уже приказать это своим воинам, но в это мгновение его взгляд случайно упал на необычайную группу, которая виднелась вдали.
С криком ужаса он повернулся и пустился что было силы бежать. Удивленные воины оглянулись, завизжали и тоже побежали вслед за ним, толкая и давя друг друга. А за ними, тяжело переваливаясь, бежали чудовищные косматые фигуры обезьян, ярко озаряемые луной и колеблющимся светом догорающих костров.
Дикий крик человека-обезьяны покрыл собою вопли чернокожих, и в ответ на этот боевой клич Шита и обезьяны бросились с ревом за беглецами. Некоторые из воинов остановились и повернулись к разъяренным животным, угрожая им копьями, но нашли кровавую смерть в объятиях страшных обезьян.
«Пляска смерти» превратилась в другое, не менее страшное зрелище, в котором тоже царила и свирепствовала смерть. Но у нее теперь были уже другие жертвы – и многочисленные, а не одна, как раньше!
Когда вся деревня опустела и последний чернокожий скрылся в кустах, Тарзан созвал к себе свою дикую команду. Он с огорчением убедился, что никому, даже сравнительно понятливому Акуту, совершенно невозможно внушить мысль освободить его от веревок, привязывающих его к столбу.
Потребуется, очевидно, слишком много времени, пока эта догадка осенит их неразвитый мозг, а за это время он все еще будет томиться, привязанный к столбу. И кто знает, что может теперь случиться. Разве не могут вернуться сюда и дикари, и белые, и разве у белых нет такой надежной защиты против животных, как ружья? Но даже если люди и не явятся сюда, он сам может умереть с голода раньше, чем тупоумные обезьяны сообразят, что нужно перегрызть веревки.
