Миронов решил просмотреть архивы, относящиеся к деятельности германской военно-морской разведки в районе Энска в период фашистской оккупации, и, как оказалось, не зря. В одной из старых папок он обнаружил заявление, которое было подано в органы госбезопасности еще в последний год войны, но так и осталось нерасследованным.
Автор заявления, комсомолец, писал, что по ордеру городского Совета его вселили в комнату, пустовавшую после какого-то немецкого прихвостня, сбежавшего с фашистами. Знакомясь со своим жилищем, он неожиданно обнаружил замаскированную нишу, нечто вроде тайника, чуть не доверху набитую антисоветскими листовками, отпечатанными типографским способом. Судя по тексту, было ясно, что листовки печатались незадолго до поражения фашистской Германии. Отсюда автор заявления делал справедливый вывод, что мог оборудовать тайник и наполнить его листовками только тот, кто занимал комнату непосредственно перед изгнанием фашистских захватчиков из Энска.
Военная контрразведка, получившая заявление, выяснила, что ранее в этой комнате проживал некий Шуранов, сотрудник фашистской военно-морской разведки, который бежал с немцами. Имелась справка, что единственным родственником Шуранова, проживающим в Энске, является его дядя — Лаптин, мастер портовых радиомастерских. Больше в деле ничего не было.
Поскольку следов Шуранова обнаружить не удалось, а в отношении Лаптина никаких материалов не имелось, дело было сдано в архив, где и лежало без движения.
Изъяв из дела экземпляр антисоветской листовки, приложенной к заявлению, Миронов попытался выяснить, где и кем она печаталась. При помощи сотрудников Энского областного управления КГБ это удалось сделать. Тщательно изучив множество шрифтов, чекисты пришли к выводу, что листовки печатались в одной небольшой частной типографии, существующей и поныне. Правда, теперь она стала кооперативной, но бывший владелец продолжал в ней работать в качестве мастера.
Связавшись по телефону с Москвой, Миронов доложил генералу Васильеву полученные данные.
— Полагаю, — закончил Андрей свой доклад, — что линия Рыжиков — Лаптин — Шуранов заслуживает внимания, однако мне не хотелось бы на это отвлекаться. Мое дело — Корнильева, и только в этом плане — Рыжиков…
— Что же, — согласился генерал, — правильно. От розыска Корнильевой вам отвлекаться не следует, а линией Шуранов — Лаптин займутся местные товарищи. Кстати, можно подключить им в помощь, если потребуется, Елистратова. Он как раз сейчас в Энске, но свои дела по командировке вот-вот закончит.
…Следователь центрального аппарата КГБ Елистратов появился у Миронова следующим утром. Это был худощавый подвижной блондин, чуть выше среднего роста, лет сорока с небольшим. Длинные густые волосы Елистратов зачесывал назад, оставляя открытым высокий узковатый лоб. Серые глаза Елистратова смотрели на собеседника пристально, нагловато.
Бесцеремонно расположившись за столом Миронова, Елистратов быстро листал материал дела Шуранова — Лаптина. Изредка он бросал короткие, отрывистые фразы:
— Вот мерзавец, старый мерзавец… Предатель… Вражина…
Миронов, пока Елистратов знакомился с делом, сдержанно молчал.
Кончив листать дело, Елистратов с шумом захлопнул папку и повернулся к Миронову:
— Как, Андрей Иванович, какие предложения?
Миронов пожал плечами:
— Сказать по совести, у меня определенного плана нет. Меня ведь интересует не столько Лаптин или Шуранов, сколько Рыжиков, вернее, связь Рыжикова с Корнильевой, ее местонахождение. В этом направлении я и намерен поработать…
— «Поработать, поработать»! — презрительно искривил тонкие губы Елистратов. — И долго ты намерен «работать»? Я бы, например, с этим старым вражиной не чикался…
— Позволь, Николай Иванович, позволь, — сдерживая себя, возразил Миронов. — Так уж сразу и вражина? А ты убежден, что Лаптин — вражина? Это — не Шуранов. Ведь прямых доказательств вины Лаптина нету…
— Да, убежден, — отрезал Елистратов. — А доказательства? Будут и доказательства. Их надо искать, они с неба не падают. На то и следствие, чтобы находить доказательства.
Миронов задумался. На память пришло давнее столкновение с Елистратовым, что случилось еще в начале пятидесятых годов. Министром государственной безопасности был в то время разоблаченный впоследствии Абакумов. Андрей тогда только что пришел на работу в центральный аппарат МГБ. На одном из оперативных совещаний он выступил и заявил, что считает глубоко ошибочным чрезмерное увлечение некоторых работников органов следствием. По убеждению Миронова, допрос арестованного не может и не должен играть решающей, определяющей роли в установлении чьей-либо виновности. Решающая роль, говорил Миронов, принадлежит предварительному расследованию, тщательному изучению всех фактов и обстоятельств, в ходе которого только и могут быть добыты неопровержимые доказательства виновности того или иного лица. Не проведя досконально предварительного расследования, полагаясь лишь на показания арестованного или свидетелей, решать, как правило, вопроса об аресте нельзя…
Так утверждал тогда Миронов, но и досталось же ему на орехи! Досталось кое от кого из тогдашних руководителей МГБ, но пуще всего от Елистратова, который в те годы был в фаворе. В чем только не обвинил он Миронова: и в попытке опорочить следствие, подорвать его значение, и в непонимании основ чекистской работы, одним словом, во всех и всяческих смертных грехах.
Туго бы пришлось Андрею, если бы не его молодость. Вот за молодостью-то, за отсутствием чекистского опыта и простили тогда Миронову его «ошибку». Простить-то простили, но ни в чем не убедили. Андрей остался при своем мнении. В то же время он убедился, что далеко не один является сторонником высказанной им точки зрения.
…Вскоре в органах государственной безопасности произошли коренные перемены. С разоблачением преступных дел Берия, с началом пересмотра и исправления ошибок и наслоений прошлого вся деятельность органов государственной безопасности была поставлена под неослабный контроль партии, социалистическая законность была восстановлена. Изменилось и отношение к следствию. Миронов окончательно убедился, что позиция тех, кто придерживался таких же, как и он, взглядов, была единственно правильной.
А Елистратов? Елистратов перестроился одним из первых. Он громче всех кричал на каждом собрании, всюду и везде осуждал собственные прошлые заблуждения, правда виня в них как-то не столько себя, сколько прежнее руководство органов. С Мироновым Елистратов заговаривал теперь не раз, не раз вспоминал минувшее столкновение, не скупясь на критику собственных «ошибок». Все эти годы Миронову казалось, что Елистратов искренен в осуждении стиля и методов работы, практиковавшихся в прошлом, но вот теперь?..
