Для расшифровки надписей объединились археологи, знатоки иранских наречий и специалисты по семитским языкам, к которым относится арамейская письменность. И древние документы заговорили.
А как быть мне? Найденный документ написан греческими буквами, но на каком языке? Может быть, на языке скифов — они населяли тогда всю степную часть Крыма и своей письменности не имели. Но раз у них не было никакой письменности и не сохранилось ни единого документа, где мне найти теперь человека, знающего скифский язык? Не было своей письменности и у тавров, язык их умер для нас безвозвратно.
Ниточки, за которые я тщетно цеплялся, пытаясь распутать этот клубок, обрывались тут же, в самом начале.
Вот одно слово в найденном документе звучало совсем как греческое «кокит». Так называли в некоторых мифах реку в загробном подземном царстве. Но сюда это явно не подходило, получалась полнейшая абракадабра, да к тому же слово было написано с маленькой, а не с прописной буквы — значит, не было собственным именем. Оно только звучало похоже, но означало, видимо, нечто совсем иное, чем загробную реку…
Я чувствовал, что залезаю в опасную ловушку этимологического метода. Сторонники его пробуют в подобных случаях понять неизвестный язык только путем его сравнения с каким-нибудь другим, известным. Особенно они увлекаются при этом звуковым совпадением слов в тех языках, которые сравнивают.
Но эта дорожка ошибочная. Попробуйте догадаться по одному только звучанию, что означает слово catz на языке индейцев майя. Оно звучит совсем как немецкое katze, но означает совсем иное: у майя это «птицы», а у немцев — «кошка». Новогреческое слово «па» звучит очень знакомо для русского уха. Но означает оно вовсе не отрицание, а, наоборот, утверждение — «да».
Надо было не поддаваться соблазну знакомых созвучий, а идти более затяжным и трудным, но зато единственно надежным путем: сравнивать и сопоставлять повторяющиеся комбинации слов в связи с тем, что мог предположительно означать этот документ, с какой целью он был составлен. Этим я и занимался.
Постепенно я расширял круг поисков, заново перечитывая все, что было известно о скифах, таврах и других соседях греческих поселений в Крыму. Ключ к разгадке тайны неизвестного языка следовало, по-моему, искать где-то здесь.
Но через неделю телефонный звонок Мишки Званцева вырвал меня из этого мира древностей и перенес в совсем иной, сверхсовременный…
— Приезжай сейчас же в институт, я тебя жду, — сказал он. — Шеф разрешил заниматься твоей шифровочкой после работы. Надо подготовить все материалы. На той неделе нам дадут машину на тридцать шесть часов…
— Только? — огорчился я. — А что мы успеем за это время?
Он так яростно засопел в трубку, что я торопливо добавил:
— Ну ладно, ладно, еду.
Институт находился за городом, километрах в сорока от Москвы. Прямо посреди сосновой рощи поднимались высокие корпуса, сверкая на солнце огромными окнами. И внутри все было новенькое, ультрасовременное. Я чувствовал себя не очень уютно в этом совершенно непонятном мне мире машин, окруженных защитными проволочными сетками, словно звери в зоопарке, приборов, занимающих целые комнаты, подмигивающих цветными лампочками пультов от пола до самого потолка.
А Мишка похаживал хозяином и по привычке «распускал павлиний хвост», как любил делать перед непосвященными:
— Чудо-машина, ее бы следовало назвать: «Смерть дуракам!» Моментально разоблачит и шпаргалочника в институте, и пройдоху-очковтирателя, и липового плановика, который все цифры берет с потолка…
Паренек в синем халате, с торчащей из кармашка логарифмической линейкой был, наоборот, очень немногословен.
— Виктор, колоссальный программист, — представил мне его Мишка Званцев.
А паренек уже невозмутимо склонился над копией найденного документа, машинально вытаскивая из кармашка свою логарифмическую линейку. Чем она ему тут может помочь?
Что происходило дальше, до сих пор как следует не понимаю и потому вряд ли смогу обстоятельно рассказать. Я вдруг снова почувствовал себя так же глупо, как и в тот момент, когда вытащил странный документ из-под земли. Михаил и Виктор о чем-то деловито рассуждали, но я почти ничего не понимал из их разговора. Алгоритм, статистические свойства текста, кодировка по таблицам случайного набора символов, энтропия, математическое ожидание и дисперсия — нет, они говорили явно на каком-то неведомом мне языке.
Я и не пытался уже вникать в их разговор, отзываясь только на вопросы, обращенные лично ко мне и к археологии. Они заменили каждую букву греческого алфавита цифрами. Обыкновенная греческая буква «альфа» приняла в результате этого совершенно чудовищный, по-моему, вид: 100 000. А «эпсилон» стал выглядеть как 100 101. Вот теперь, по-моему, документ был действительно надежно превращен в какую-то шифровку…
В общем о технологии всей подготовительной работы по расшифровке найденного документа я больше ничего говорить не буду: желающие (и способные в этом разобраться) смогут узнать все подробности из специальной статьи, которую Михаил и Виктор готовят сейчас для сборника, посвященного проблемам кибернетики.
Так они колдовали с цифрами вечерами всю неделю.
И Виктор, покачивая головой, несколько раз говорил мне:
— Очень мало текста, боюсь, ничего не выйдет. Повторяемость некоторых букв ничтожна. Если бы вы нам дали побольше текста…
Чудак! Я бы и сам хотел найти новые документы: пусть даже непонятные, на таком же загадочном языке. Но, кроме этого клочка папируса, у нас пока ничего не было.
Наконец наступил день, когда по распоряжению шефа, которого я так и не видел и даже имени не узнал, нашей группе № 15, как она, оказывается, официально уже именовалась, должны были по графику дать на тридцать шесть часов вычислительную машину. В зал, где она размещалась, меня не пустили.
— Все равно ничего не увидишь, а только будешь мешаться под ногами, — строго сказал мне Михаил.
И я на этот раз не осмелился с ним спорить, только заглянул в зал на машину через полуоткрытую дверь. Но не увидел ничего нового, кроме все тех же пультов с лампочками да загадочных приборов вдоль стен. А потом дверь закрылась, и я отправился домой ждать…
Не знаю, сколько прошло времени до следующего вечера, — вероятно, тридцать шесть не часов, а лет или, может, даже десятилетий. Я услышал Мишкины торопливые шаги и распахнул дверь раньше, чем он успел позвонить. Первым делом впился взглядом в его лицо. Оно было смущенным. Значит, все оказалось липой, очередной трепотней?
