Варвара Михайловна потеряла двух сыновей; немец, квартировавший в их доме, застрелил ее старенькую мать.
– Истинно, истинно говорю тебе, деточка, человек сам не знает, сколько он может вынести. Если бы мне рассказали заранее о том, сколько придется всего испытать, то я бы умерла, сердце бы разорвалось. А ведь когда подошло испытание, так ничего, вынесла; может, и больше бы вынесла, не знаю, – так сказала мне Варвара Михайловна.
И сколько я читала книг о войне, сколько слышала рассказов, но никогда еще так сильно на меня не действовало. Господи, господи! Сколько же она вынесла. Как они это вынесли!
Такой крошечный кусочек земли, просто пятачок – и три десанта, обстрелы с моря, с неба и с суши, отступления и наступления. Именно вот с этого клочка земли наши пытались отвоевать у фашистов Крым, поэтому и высаживали здесь десанты. Сейчас это место называется Огненная Земля. И с таким названием останется навеки. Но рассказывать о том, что рассказала мне Варвара Михайловна, я не могу – меня душат слезы, разрывается сердце. Я к этому еще не готова.
Ну а я вспомнила того старика, который сказал мне, что я найду то, что мне надо. Да я, кажется, нашла и поняла. Я приехала сюда за прошлым. Я искала мамино прошлое. А оно перемешалось и с настоящим, и с войной, и оторвать его нельзя, невозможно.
– Что задумалась, детка? – Варвара Михайловна стояла передо мной с кружкой молока. Молоко было холодное-холодное и казалось ужасно вкусным.
– У вас своя корова?
– Нет, деточка. Своя корова у нас была тогда вот, когда мамочка твоя была здесь. Спасительница наша, страдалица наша Зорька. Истинно тебе говорю, деточка, не грех сказать про корову – святая. Спасла нас. Ведь когда началось тут, земля дрожала, горела. Мы ее, бедную Зорьку, заместо лошади впрягли в телегу, детей малых погрузили и в степь. А сама она шаталась от голода, шаталась, да шла без передыху, без еды и питья. Так мы три месяца в степи скитались. А под конец Зорька, бедная, уже свалилась, встать не могла. А все ж я ее доила, несчастную. Так она и лежала на боку, а я доила. Всего-то стакан один молока, последние свои соки отдавала, да внука маленького от смерти спасла. Мы-то ведь траву одну ели. А все же зарезать ее не могли, спасительницу нашу Зорьку. Ну пей, деточка, пей, и пошли туда на раскопки. Вот счастье-то мне выпало, вот радость. Я ведь, истинно тебе говорю – всю жизнь, смолоду живу этими раскопками. Вот ей-богу, грех старухе соврать!
И вот мы стоим с Варварой Михайловной у древнего Нимфея. Я словно узнаю по маминым рассказам каждый камень, каждый куст полыни, и тот же белый дом Варвары Михайловны, и то же небо, и то же море. Но мы не те. Не та Варвара Михайловна, прокалившаяся в жерле войны, потерявшая в ней мать и двух сыновей, даже и я уже не та, хотя я только прикоснулась к обожженному сердцу Эльтигена.
Я наклонилась и подняла камень.
– Это маме на память, – сказала я, и Варвара Михайловна кивнула мне.
***
Последнее время мама стала уговаривать меня, чтоб я снова занялась плаванием. Я подумала, что она хочет, чтоб я отвлеклась. Известно, всякие там физические упражнения благотворно действуют при душевных волнениях. В здоровом теле – здоровый дух. Но как я плохо, оказывается, поняла свою маму. Только потом, в Ленинграде, я вспомнила этот мамин совет. Мама, когда ты меня перестанешь удивлять, ну что ты за человек!
Ну, а пока что я вернулась в свою секцию. В раздевалке, или, как мы всегда называли ее, в «предбаннике», негде было зернышку упасть, время как раз сейчас такое горячее – скоро республиканские соревнования.
Не успела я принять душ, как узнала все новости. И что Ирка получила мастера, и что от нас хотят забрать Виталь Иваныча, и что мы этого ни за что не допустим, и что Светка с Володей подали заявление, и что Юрочке врачи запретили категорически заниматься подводным плаванием, и что Людку Кабанову посылают-таки на республиканские соревнования…
Я спросила девчонок, не знают ли они, куда переложили причиндалы из моего шкафчика. И тут вдруг одна ехидна, Майка Елисеева, говорит на всю раздевалку:
– Да что ты, Таточка, разве ж Виталь Иваныч даст притронуться к твоему шкафу, да это ж неприкосновенное место! Ты же у нас без пяти минут олимпийская чемпионка.
Все засмеялись, но я нисколько не обиделась. А если уж говорить честно, мне было приятно, что не выбросили вещи из моего шкафа, а значит, не забыли меня и ждали, что я приду.
Я надела купальник, натянула шапочку, взяла свои ласты и вошла в помещение бассейна. Здесь такой шум – хуже чем в предбаннике. В бассейне вообще очень хорошая акустика, и наши ребята даже собирались устроить здесь концерт с гитарами.
Разговоры, смех. Тренер в рупор:
– Иванов, на пятую дорожку, на пятую, я тебе говорю! Ты что же, не слышишь? На четвертую пойдет Власов!
И тут я увидела Виталь Иваныча. Он уже заметил меня, подходил и улыбался. Ну все-таки какой он мировой дядька и как нам всем повезло, кто у него занимался! Он подошел, протянул мне руку и сказал:
– Я знал, Татьяна, что ты вернешься, и рад, что не ошибся. Понимаешь ли, такой талант не может пропасть, так не бывает, не должно быть; жалею, что этого твоя мама не понимает.
Я хитро-хитро улыбнулась и сказала:
– А догадайтесь, кто меня сюда прислал?
Виталь Иваныч поднял на меня глаза.
– Мама, конечно. И она все на свете понимает.
Мы подошли к самой воде, и Виталь Иваныч сказал:
– Ну что, Татьяна, будем начинать с самого начала. А у меня, между прочим, есть для тебя один сюрприз… но сначала… Нет, ничего не надо, – сказал Виталь Иваныч, увидев, что я собираюсь надеть ласты, – не надо. Я хочу просто посмотреть на тебя в воде. Просто посмотреть, – повторил он. – Как будто бы ты пришла в море поплавать. Давай прыгай и пройди пару раз дорожку. Забудь, что я здесь стою. Как будто для собственного удовольствия, понимаешь?
Я обогнула угол бассейна и подошла к последней, шестой дорожке, которая почти всегда бывает свободна: в ней натаскивают новичков.
Я прыгнула в воду – не очень-то классно – и поплыла.
Мне кажется, что я не совру, если скажу, что забыла про Виталь Иваныча – не про него, а про то, что он сейчас за мной наблюдает, – до того здорово было опять здесь очутиться! И как я раньше не замечала, до чего ж я все-таки люблю все это: не только плавание, и не только Виталь Иваныча и наших ребят, а все вместе – и эту зеленую воду, и даже запах хлорки, и эту суету, и как выныривают из-под воды счастливые глаза.
Если бы мне сказали, что так бывает – плывешь и задумаешься, я б ни за что не поверила, но, ей-богу, так и было. И я сама не заметила, как развернулась на дорожке и поплыла обратно, только ступня моя запомнила холодное прикосновение кафеля.
